Егорка положил пестик на лавку, кинулся к двери и столкнулся с отцом.
— Ты это куда так мчишься? — спросил отец.
— За тобой послала, — ответила мать. — Садись-ка скорей да ужинай. А ты, — повернулась она к Егорке, — не вертись под ногами.
Садясь за стол, отец сообщил:
— Приказано, чтобы все квартиры были побелены и как следует прибраны.
— Двух месяцев не прошло, как белили, — заметила мать.
— Ничего не поделаешь. Приказ есть приказ. Послезавтра приезжает директор дороги. Завтра утром получишь известку в кладовой дорожного мастера и начинай.
— Не было печали, — проворчала мать. — Уж возились бы там, на своих стрелках, а до квартир не касались.
Отец промолчал и принялся за еду.
— Ну к чему сейчас эта побелка? — не унималась мать. — Ведь он, этот директор, и глядеть-то не будет на наши хоромины, а мы, как окаянные, будем хлобыстаться весь день.
Отец опять промолчал, но Егорка не стерпел.
— Чтобы красиво все было, вот для чего. Если бы директор дороги приезжал к нам каждый месяц, то наш Лагунок красовался бы, как на картинке.
— Скажите, люди добрые, и он туда же сует свой нос, — всплеснула руками мать.
Отец улыбнулся:
— Откуда у тебя такие слова?
— Ниоткуда, сам выдумал.
— Неужели сам?
Егорка помолчал немножко под испытующим взглядом отца и признался:
— Так говорил Пашка Устюшкин дяденьке Тырнову.
— А ты подслушал?
— Мы с Гришкой не подслушивали, а услышали нечаянно.
— Что же ответил Тырнов?
— А мы, — сказал он Пашке, — подохли бы с тобой, потому что катавасия: шпарим по девятнадцати часов в сутки и все без толку.
— В точку попал — катавасия и есть.
Егорка задумался.
Вот и отец сказал то же самое, что говорил дяденька Тырнов, — «Катавасия». Выходит, что прав Гришка, а он, Егорка, не прав. Значит, зря он дрался и ругался с Гришкой. Но почему же так получается — балласт негодный, шпалы плохие, поезда идут тихо? И куда это только смотрят мастер Самота и начальник Павловский? Неужели они не понимают, что может случиться крушение? Наверное, не понимают. А может, понимают, но ленятся?
А вот когда он вырастет большой и станет дорожным мастером или начальником станции, лениться не будет, нет! Уж у него будет такой порядок — залюбуешься: балласт свеженький, чистенький, усыпанный красивыми галечками; шпалы одна к одной — новенькие, крепкие; рельсы уложены, как по шнурочку, ровненько-ровненько и закреплены на все костыли. А уж тут-то, на самом разъезде, и подавно будет все красоваться и блестеть, как на картинке…
— Уснул ты, что ли? Второй раз надрываюсь, — донесся до Егорки рассерженный голос матери.
— А?.. Что?.. — встрепенулся Егорка.
— Сбегай-ка к крестной за дрожжами, буду заводить квашню.
Егорка взял кружку и выбежал на улицу.
— Да смотри не задерживайся, дрожжи до зарезу нужны, — крикнула вдогонку мать.
Солнце уже закатилось. Из-за линии, с болот, тянуло прохладой и сыростью. Егорка вышел на тропинку, которая пересекала лужайку, а потом поднималась на путевую насыпь.
На лужайке не было ни души, зато за бараком звенели ребячьи голоса. Пуще всех кричал Володька Сопатый:
— Мой черед, мой!
«Играют в чижик или в шарик, — догадался Егорка — Ну и пусть…» Егорка отвернулся и зашагал быстрее, но тут услышал Гришкин голос:
— Володькин черед! Володькин!
Егоркино сердце екнуло. Выходит, что Гришка уже сдружился с Володькой, раз заступается за него. Егорка резко повернулся и хотел подбежать поближе к бараку, но вдруг увидел, что прямо на него катится по земле перекинутый кем-то через крышу барака шарик.
Егорка нагнулся и поднял шарик. В это время из-за угла вынырнул Гришка:
— Не трогай мой шарик!
Днем, во время скандала, Егорка угрожал Гришке: «Встречу вечером на лужайке, все бока обломаю». Вот и вечер, вот и лужайка, вот и Гришка.
Егорка шагнул ему навстречу, протянул руку с шариком:
— Возьми, он мне не нужен, потому что я пошел к крестной за дрожжами.
Гришка с опаской посмотрел на Егорку, осторожно взял шарик, затем нагнул голову и, заикаясь, начал:
— А я… А я…
— Дрожжи до самого зарезу нужны, — прервал Егорка.
— А я… А я второй раз вожу, — проговорил, наконец, Гришка.
— Гришка! Гришка! Где ты там пропал? — раздавалось из-за барака.
Егорка подал Гришке руку:
— Ну пока, а то мне шибко некогда.
Гришка пожал Егоркину руку и, на этот раз не заикаясь, ответил:
— Пока. Мне тоже некогда.
Примирению с Гришкой Егорка был рад, и о причине ссоры, кажется, можно было бы не вспоминать. Но нет! Как только он взобрался на путевую насыпь и зашагал между рельсов, она — эта причина — сразу же втемяшилась ему в голову.
Если таких шпал, какую они с Гришкой проверяли на перегоне, много, то крушение около разъезда обязательно будет, обязательно! Надавит поезд на такую гнилушку, костыли выскочат, рельс упадет и — трах-тарарах!
Крушение поезда на тихом ходу на Лагунке один раз было: во время маневров сошли на стрелке с рельсов два вагона. И что же? Ничего особенного: ни вагоны, ни рельсы, ни шпалы нисколечко не поломались. Рабочие притащили домкрат, всякий инструмент и в два счета навели полный порядок. А вот при настоящем крушении домкратом не обойдешься: вагоны-то где попало валяются, а паровоз наполовину в землю зарылся. Как же их выручать?
«Спрошу у крестной», — решил Егорка и тут же вспомнил, зачем он шел к ней.
Он уже давно приметил, что взрослые берут друг у друга взаймы не так, как это делают ребятишки. У ребятишек как? Нужно, допустим, Егорке получить какую-нибудь штуку от Гришки. Подходит он к нему и без всяких рассуждений говорит: «Дай!» Взрослые же поступают иначе. Перед тем как выложить свою просьбу, они любят поговорить о том, что не имеет никакого отношения к этой просьбе. Взять, к примеру, Гришкину мать, тетку Агафью. Она постоянно ходит по квартирам и просит одолжить до завтра то полбулки хлеба, то чашку муки, то ножницы, то еще чего-нибудь. Придет, поздоровается, сядет посредине комнаты и начинает рассказывать всякие новости или вспоминать интересные события из своей жизни. Наговорится вдоволь, а когда ей уже уходить пора, вдруг спохватывается:
— Ах ты, беда какая, чуть не забыла — не дадите ли вы мне до завтрего (и называет то, за чем пришла).
Большие не сразу будут просить взаймы даже тогда, когда им некогда.
Один раз отец и мать собирались на покос. Литовки хранились в кладовой под крышей. Одна из них зацепилась за что-то, и когда отец неосторожно рванул ее к себе, у литовки отломился носок. Ничего не оставалось делать, как идти к кому-нибудь с просьбой. Отец отправился к стрелочнику Лукину. Егорка увязался за ним.
Лукин переделывал стайку. Отец поздоровался и стал советовать еще ниже опустить потолок: «Тогда поместится больше сена на сеновал, и корове зимой будет теплее», — говорил он. После этого отец и Лукин присели на бревнышко. Отец угостил Лукина табачком, закурил сам и начал рассказывать о том, как в прошлое дежурство он заметил в проходящем товарном поезде неисправность, у одного вагона сорвались с места и почти касались рельсов две тормозные колодки. Говорил он неторопливо, словно явился не по срочной нужде, а так себе, от нечего делать. Лукин, в свою очередь, тоже поделился новостью: на разъезде Парашино во время маневров кондуктору, который прицеплял вагон, раздавило буфером руку. Потом зашла речь о дровах, и только после этого отец сказал:
— А ведь я пришел к тебе, Степаныч, по делу: нужно косить, а у меня литовка поломалась. Выручай.
Лукин слазил на сеновал, достал литовку. Теперь можно было бы уходить, но нет, — у них опять завязался разговор, на этот раз о покосе.
На крестнино крыльцо Егорка взобрался с твердым намерением просить дрожжей не по-ребячьи — раз-два и готово, а по-взрослому: не торопясь, степенно, с разговорами. Он рассудил, что спешить ему особенно не к чему: когда еще мать насеет муки!
Что касается всяких новостей, то их у него найдется сколько угодно.
У самой двери Егорка остановился, поддернул штаны, застегнул на все пуговицы ворот рубашки и провел ладонью сначала под носом, а затем по волосам. Когда все было готово, чтобы с достоинством переступить порог, он вдруг вспомнил о кружке. Ведь если крестная увидит ее в Егоркиных руках, то сразу же догадается, в чем дело, и незамедлительно спросит: «Тебя за чем мать послала?» И тогда хочешь не хочешь, а придется просить по-ребячьи.
Егорка нагнулся и сунул кружку под крыльцо.
Крестная была дома одна. Она пила чай. Перед ней на тарелке лежала грудка подрумяненных, помазанных сметаной картофельных лепешек. Лепешки были свеженькие. Об этом Егорка догадался по таганку, который стоял на шестке над дотлевающими углями.
