Этот обзор стал самым кратким в многолетней истории сначала «Зари Коммунизма», а потом «Энской зари». Перед журналистами, уже не с газетных страниц, а собственной персоной, предстал Григорий Алексеевич Абакумов. Появление главы района да еще в сопровождении Тяпкина вызвало самый настоящий шок у мирных тружеников пера. Одиннадцать лет Абакумов руководил районом, а в редакции побывать та ни разу и не удосужился… И вот такое неожиданное появление.
— Гри… Алекс… К нам?
Князев на какое-то время лишился дара речи, а затем он произнес несколько фраз, которые благодаря длинному языку Ремизова вскоре стали крылатыми в Энске:
— Сподобил, Господь. Лучший день в моей жизни. Только куда бы мне вас посадить…
— Да ты уж посади куда-нибудь. — Это был Абакумов.
— Вы меня не поняли, Алексей Григорьевич, то есть Григорий… У нас стулья плохенькие, не для ваших…
— Ну-ну, продолжай. Даже интересно.
— Вы меня не поняли, — Князев чуть не плакал, — я хотел сказать не «не для ваших», а не для вас. Они недостойны вас. Вот.
— Кто?
— Стулья.
— Почему?
— Плохенькие они.
— А я?
— А вы хороший. Сподобил Господь.
Журналисты, все как один, сидели, угнув головы, еле сдерживая себя. Вот-вот могла начаться массовая истерика.
— Мама, не могу больше, — прошептала Антонина Сергеевна.
— Крепись, — также шепотом откликнулся Орлов, — вот я же… «А вы хороший».
— Слушай, Леонид Павлович, мы часом не ошиблись адресом? Это газета?
— Да вроде газета.
— А я думал — цирк. Клоун в наличии, — и Абакумов показал на несчастного Владимира Николаевича. — Господь его сподобил. Зрители ржут, как лошади… Сейчас, впрочем, вам всем не до смеха будет…
— Вы меня не поняли…
— Все, умолкни, паяц! Леонид Павлович, начинай.
— Слушаюсь, Григорий Алексеевич.
Тяпкин уже открывал портфель из прекрасной кожи.
— Вот. — Он двумя руками, всем видом демонстрируя высшую степень брезгливости, достал из портфеля какую-то газету. — Даю честное слово, сегодня я буду мыть руки с мылом…
— А вы их что, без мыла моете? — простодушно спросил Ремизов.
— Ты над кем издеваешься?! — вдруг заорал Князев. — Выйди вон отсюда.
— Какой цирк? Дурдом, — констатировал Орлов. Сказано было тихо, но это слышали все.
— И ты — вон!
— Подожди, клоун. Не пори горячку. Разпосылался. Они мне здесь нужны. Леонид, продолжай.
— Слушаюсь, Григорий Алексеевич. Даю честное слово, сегодня я буду…
— Ты это уже говорил. Будешь мыть руки с мылом.
— Потому что я держал в руках этот поганый листок. Это, так называемый «Рубеж», выходящий в областном центре. Издание, для которого определение «желтая пресса» будет комплиментом. Этот номер датирован сегодняшним числом. В нем статья.
С тем же выражением лица, будто он достает из супа лягушку, Тяпкин развернул газету.
— Точнее, статейка — подлая, лживая, гнусная. Автор, некто И. И. Иванов, не мудрствуя лукаво, назвал ее «Энские были».
— Где? — опять подал голос Ремизов.
— Что?
— Где были энские?
— В газете, Ремизов, в газете. Статейка «Энские были».
— Это я понял, а где они были?
— И это четвертая власть… Идиот! Не были, а были. В смысле — быль. Правда.
— Так значит статья правдивая?
— Леонид Павлович, — поднялся Абакумов, — они совсем не идиоты. Ты к их совести достучаться пытаешься, а эта братия над тобой издевается. Дай мне газету.
Абакумов встал с развернутой газетой так, чтобы его могли видеть все:
— А теперь — быстро: кто писал? Я жду.
Наступила тишина, которую в русском народе принято называть мертвой. Ее нарушил робкий голос Князева:
— Григорий Алексеевич, у меня два вопроса. Мы так и не поняли, о чем статья. Можно мы ее прочитаем сейчас? И еще, газета же областная, наверное, писал кто-то из их журналистов…
— Это ты свои мозги, Князев, давно пропил, а вот другие сразу все поняли. Я прав, Владимир Олегович? Только в глаза, в глаза мне смотрите.
— Понятно, вы Каа, а я бандерлог.
— Я глава Энского района, а ты борзописец, который ради красного словца не пожалеет и отца.
— Вот оно как. Ну что ж, в глаза так в глаза. Статью читал, сегодня утром.
— А мне сказали, что в киосках она появилась всего полчаса назад…
— В киоски не хожу, читал в интернете, электронную версию газеты. Читал, но не писал.
— Так я ведь все равно узнаю, раньше или позже. Лучше сознайся.
— Пожалеете и простите?
— Никогда. Убивать буду быстрее, без мучений.
— Да что вы такое говорите?! — вспылила со своего места Галина. — Как вы смеете?!
— Смею, дамочка, смею. В этом районе я хозяин. Понятно? Значит так, Князев, — Абакумов повернулся в сторону главного редактора, — даю тебе семь… нет, три дня. Через три дня ты должен быть у меня в кабинете с автором пасквиля.
— А если он… автор не найдется? — пролепетал Владимир Николаевич.
— Хороший вопрос. Тогда приедешь один. За выходным пособием. Еще вопросы есть? Покеда, клоуны.
— Постойте, Григорий Алексеевич. Пожалуйста.
— Что еще, Князев.
— Есть мысль.
— Ну-ну.
— Мне рассказывали, что в монастыре живет писатель.
— Писатель?
— Да, из Москвы вроде. Скоро месяц, как живет.
— Говори.
— Ходит, смотрит, расспрашивает…
— Леонид Павлович…
— Я понял, Григорий Алексеевич. Поработаем.
— Знаешь, что меня в тебе удивляет, Князев?
— Не знаю, — подобострастно улыбнулся Владимир Николаевич.
— Ты вроде жалкий такой, а до чего живучий… Но про три дня я не шутил, — и с этими словами покинул помещение. Тяпкин последовал за ним.
* * *
— Слушай, дочка, а не устроить ли нам себе сегодня праздник? Испечем шарлотку, пригласим Галину, Тихона с мамой.
Наташа улыбнулась.
— Подлизываешься, Елена Евгеньевна?
— Если и да, то самую малость. Просто сидим, как две нахохлившиеся птички…
— Птички-невелички. Нет, Лена, не получится.
— Что не получится?
— Праздника. Он или есть, или его нет. А если на душе пасмурно, ни шарлотка не поможет, ни даже великий остроумец Тихон.
— Послушай, дорогая, — Елена села на диван рядом с дочерью и взяла ее ладонь в свои руки, — ну, хорошо: за многое из того, что я сказала тогда мне стыдно.
— Правда?
— Сущая. А чему ты так обрадовалась?
— Твоим словам. Теперь осталось совсем немного: пойти к нему и сказать об этом.
— Ему?
— Да.
Вот так пойти — и сказать?
— Пойти и сказать: простите, ради Бога.
— Наташенька, я все понимаю, кровь сказывается, и все такое…
— Какая кровь? — удивилась девушка.
— Это так, вырвалось. Я всегда думала, что мы с тобой понимаем друг друга…
— А разве нет?
— Тогда пойми: он ведь тоже обидел меня. И очень сильно. Ему должно быть стыдно?
— А ему стыдно.
— Серьезно?
— Лена, милая, ты опять начинаешь…
— Не стесняйся, говори. Заводиться?
— Волноваться.
— А что мне остается делать? Всегда думала, что дочь обязательно будет на моей стороне…
— Даже если ты не права?
— Но ведь он тоже обидел меня. В конце концов, если этот писатель — мужчина, то он должен придти первым и извиниться. Ну, а потом и я … может быть.
— Смешная ты, Лена, — неожиданно Наташа наклонилась и поцеловала матери руку. Та смутилась:
— Телячьи нежности… Теперь ты подлизываешься?
— Представь, — Наташа, словно не услышала последних слов Елены, — тебе нужно купить хлеб. Пошла ты в магазин, а там очередь. Что ты делаешь?
— Разумеется, становлюсь в эту очередь.
— А если впереди тебя мужчина, ты попросишь его уступить тебе свое место? Ведь ты же женщина…
— Нашла с чем сравнивать. Это совсем другое дело…
— Почему, Лена?
— Слушай, не люблю, когда ты так на меня смотришь… И вообще, какая-то ты в последнее время стала назидательно-умная. Вот. Все-таки я мать, ты дочь. А старших надо уважать…
— Ты же знаешь, что я старше тебя, Лена…
Они замолчали. Надолго. Наконец, Елена встала с дивана.
— Ох, эти твои аллегории…
— Знаю, у Елены Евгеньевны от них аллергия. Ты куда уходишь?
— Скоро буду… Да не переживай, просто я хочу в очереди за хлебом стать впереди мужчины.
— Какая ты у меня молодец!
— А вот этого — не надо. Лучше займись шарлоткой. Праздник все-таки состоится. Мне так кажется.
* * *
До монастырских ворот оставалось совсем ничего, когда Елена заметила, что из них вышел какой-то человек. Она еще не разглядела лица, но уже знала, что это — Покровский. Писатель шел, угнув голову вниз, он бы прошел мимо, не заметив Елены, если бы молодая женщина не окликнула его.
— Арсений Васильевич…
— Да. Ой, это вы? Не поверите, а я к вам шел.
