Кто больнее ударит?
Эх, бывают же совпадения!
Вдруг Катя Тарасова — на этот раз уже оруженосиха Самсоновой, — которая вслед за Годенкой хотела пойти и сдать двадцать копеек (а почему именно вслед за Годенкой, пусть то останется ее личной сердечной тайной), Катя Тарасова полезла к себе в портфельное отделение, где у нее лежали деньги. И вдруг тихо пискнула:
— А у меня пятнадцать рублей пропали!
Говорят, в такие мгновенья наступает необыкновенная тишина. И она действительно наступила в шестом «А», потому что каждый сделал невольный судорожный вздох: «О-ох…»
И потом очень многие дернулись проверять свои собственные денежки. Плохая то была секунда в жизни шестого «А»: никто никому не верил и все друг друга подозревали.
Лишь очень немногие не полезли рыться в своих портфельных тайниках. И Сережа Крамской в том числе. Он смотрел на одного человека, на одну девочку.
Девочка эта, между прочим, была среди тех, кто не кинулся на поиски своего кошелька. Словно знала: у нее все в порядке. Но даже издалека было заметно, как она бледна.
Она тоже отчего-то посмотрела на Сережу, причем испуганными глазами, — видно, прочитала что-то в Сережином взгляде.
Не сразу Сережа услышал победный Танин голос, не сразу перевел взгляд от того лица на Танино. И увидел ее торжествующую улыбку.
— Крамской у нас так все хорошо подсчитал. Семь рублей разделить на тридцать пять виноватых, получится по двадцать копеек. А теперь, — она спокойно вышла к доске, — это, значит, что же? Тысяча пятьсот копеек на тридцать пять… — Она взяла мел и начала на доске, с огромной будто бы заинтересованностью, производить деление.
Получалось сорок две копейки с дробями. Но Таня все продолжала свою математическую работу. И вот уже получилось сорок две и восемьсот пятьдесят семь тысячных. Нет — восемь тысяч пятьсот семьдесят одна десятитысячная. Нет! Восемьдесят пять тысяч семьсот четырнадцать стотысячных…
И когда Таня стала извлекать следующий знак, класс разразился наконец гомерическим, то есть, по-простому говоря, ужасно громким, смехом. А Таня под этот смех повернулась к Сереже и что-то стала говорить ему почти неулыбающимися губами.
Что она там говорила, никто не слышал, даже Сережа не слышал. Вернее всего, она вообще ничего не говорила. Да какое это имело значение? От этой неслышимости поражение Сережи только усиливалось.
— Да все ясно! — уже кричали любители острых ощущений. — Давай, Садовничья! Веди процесс дальше!
— Не процесс, а обыск! Пора уже обедать идти! — кричал Тренин. — Обыщем, узнаем, и хорош!
После такого крика в некоторых стали разгораться не самые лучшие чувства…
Сжавшись, Сережа сидел за своей партой среди этого бушующего котла, где вверху гордой пеной вздувался Игоряшка-Тренер.
Многие-то просто помалкивали: они были ни туда ни сюда — они были ни при чем, жили в хатах, которые с краю… «А что же я, — подумал Сережа, — а где моя хата?»
Но что он мог сейчас — солдат, которого более сильный противник обезоружил и затолкал в темницу. Там Сережа и ожидал своей участи.
Тренин и «тренинцы» продолжали устанавливать свои порядки. В каждом классе есть такие люди: все-то они сидят тише воды, ниже травы, но едва начнется какая-нибудь буза, они сразу тут как тут.
— Тихо, крошки… Я буханка! Работаем по науке. А ну узнай у Тарасихи, какими деньгами было пятнадцать?
— И пусть все до начала обыска заранее заявят и сдадут неворованные деньги!
Это все тренинцы устанавливали свои порядочки.
Но до чего же быстро в нормальном классе начинают происходить такие вещи. При некотором стечении обстоятельств.
Таня Садовничья, стоя у доски, старалась сохранить спокойствие и достоинство. Как будто бы события продолжают развиваться под ее руководством. На самом деле тут уже никто не руководил. На секунду выскакивал тот, кто выкрикивал чего-нибудь поподлей и погромче. А в ответ грохотало:
— Правильно! Молоток!
А почти весь класс молчал — как загипнотизированный… Только твердили себе под нос известные трусливые слова, что, мол, «неохота связываться». И хоть бы один поднялся: «Да вы что, озверели?» Не нашлось такого!
А до Тани вдруг дошло наконец, что и ее, Садовничью Татьяну, будут сейчас обыскивать!
Вначале ее, конечно, обыскивать не станут, сперва обыщут всяких подозрительных и слабых. Но потом все равно и до нее дойдет.
В то, что деньги будут найдены, Таня не верила ничуть! Да для этих нескольких бумажек можно придумать такую щель… Значит, обязательно дойдет и до нее очередь. А то, что под конец, — это даже еще хуже, потому что под конец они начнут обыскивать особо старательно.
Тут, признаться, Таня испугалась. Ведь она была бессильна перед компанией Тренина. Нет, она могла бы, наверное, послать их всех к аллаху и не даться. Но кто не дался, тот и своровал — так будут потом говорить.
Она сама толкнула их на эту дорогу. И теперь сама должна была поплатиться…
Вдруг все перевернулось — буквально за одну минуту. На пути у Тренина, который чего-то там распоряжался, разбивая ребят на группы для обыска, вдруг на его пути встала Самсонова, которая ведь тоже имела авторитет. Хотя и потускневший, но все-таки крепкий.
Сережа Крамской повернул голову, еще не в силах угадать, что же сейчас произойдет.
— Сядь, тебе говорят! — крикнула Лида.
Тренин сразу остановился и даже, показалось Сереже, вздрогнул. Ведь Тренин никогда не был великим смельчаком. Он, вернее сказать, был самым обычным зайцем. И живо вспомнил, какой перед ним возвышается руководящий товарищ.
Лида прошла мимо тренинцев, которые все стояли с теми рожами, какие обычно бывают у некоторых учеников, когда их учительница за что-нибудь ругает, а они повторяют одним и тем же скучно-глупым голосом: «Чего я сделал-то?.. Я ничего не знаю…»
А Лида вышла к доске, обменялась взглядами с Садовничьей: мол, не пора ли и тебе, девочка, сесть на место? Не пора ли уступить капитанский мостик более достойному человеку?
Таня, однако, продолжала стоять, и даже — словно бы для надежности, словно чтоб уж никаким ветром ее отсюда не сдуло, — взялась рукой за учительский стол. Тогда Самсонова просто встала впереди нее — как бы загородила своей персоной. Как бы вообще Тани больше не существовало!
И снова Таня Садовничья почувствовала себя неуверенно, неудобно. Что же случилось? Почему и этот еще вчера подчинявшийся ей человек вдруг оттесняет ее за кулисы?
А происходящее имело очень простое объяснение: Таня вела себя неожиданно, начальственно, жестко. И все первое время перед ней терялись. Но ведь жесткости научиться нетрудно. Жесткость — это не то что доброта, здесь все ясно: кто смел, тот и съел.
И сейчас Самсонова оказалась «смелой», потому что у нее был план продолжения войны — у нее, а не у Садовничьей.
— Будет тишина? — сказала Лида. Вернее, она крикнула. Но очень спокойным, внятным и потому особенно властным голосом.
Хороший прием, подумала Садовничья, надо запомнить. А Самсонова уже без всякого крика продолжала:
— Обыск не нужен. Я знаю, кто это сделал. Я догадалась! Я думала, он сам признается… Может, все-таки ты сам признаешься, Крамской?
И сразу какая-то тяжесть придавила его к стулу, он даже опустил голову.
Это была тяжесть человеческих взглядов. Весь класс смотрел на него… Если он сейчас не поднимет голову, они подумают… Но они уже и так подумали: то ими Таня командовала, то он сам, то Тренин, то Лидка Самсонова. И теперь им стало уже все равно, кому подчиниться.
Когда Сережа все-таки поднял голову и встал, он увидел, что его дела плохи.
— Я этого не делал.
— А у меня есть доказательства! Вы помните или нет, что у меня вчера голова заболела на физкультуре? И я его послала в класс за портфелем, и он долго не возвращался, а пришел — какой-то нервный был. А потом у Вари Мироновой пропали деньги. И появилась эта половина странички из журнала!
Тут Крамской почему-то вдруг покраснел. Тренин, который заметил это, подумал: «Сейчас признается… Интересненько будет!»
Таня Садовничья твердо знала: это не Крамской! Слишком она хорошо изучила его. Да нет, он абсолютно не преступник! Но сдержала себя: ничего-ничего, надо проучить. Потом она его вытянет из трясины. И чтоб он запомнил, кто его спас! А пока…
И сразу она избавится от этого позорного обыска, от Тренина, с которым она тоже посчитается. Может быть, даже и при помощи Крамского. Только это все позже.
— Что же ты молчишь, Крамской? — сказала Таня, становясь рядом с Самсоновой. — А я тоже помню. Верно, Лида! Он когда вбежал с твоим портфелем, он какой-то был неестественно запыхавшийся.
Она смотрела Сереже прямо в глаза.
— Эх, ты, — сказал Сережа со злостью и обидой, — я же все время был твой помощник! Значит, и тебя надо подозревать! Других топишь, а сама уже потонула.
