Я думал, что будет дождь, но вскоре пошел снег. Сначала он шел мелкой и редкой крупкой, потом хлопьями, как будто полетели маленькие белые бабочки, потом «бабочки» превратились в крупные, размером с ладонь, хлопья, и снег повалил густой и липкий, укрывая встречные дома, дорогу и на ней – двух усталых путников. Ветер бросал нам в лицо охапки снега и слепил глаза.
Мы едва могли двигаться вперед. С обеих сторон дороги был лес. Надо было искать спасения в лесу. Жилья нигде не было видно и, хотя мы очень спешили в Париж, идти в такую бурю было невозможно.
На откосах канав росли высоченные грабы, на которых еще кое-где уцелели листья, и мы приютились под одним из них у подошвы откоса. Мы довольно долго укрывались здесь от снега, но ветер гнал его по земле, пока не задувал в какие-нибудь ямки или не надувал на препятствия. Добрался он и до нашего откоса, а потом повалил и на нас. Крутясь, он слетал нам на головы, скользил за воротник на шею и там таял. Мы завернулись в попону, стараясь хоть немножко укрыться от холода и снега.
Наша изорванная одежда плохо спасала от холода. Дьелетта вся посинела и тряслась, как в лихорадке, она все плотнее прижималась ко мне. Но я и сам промерз до костей и не мог согреть ее. Снег падал мне за шиворот, таял, и холодная вода бежала по всему телу, до самых ботинок; я был мокрым, пожалуй, не меньше, чем если бы вылез из воды.
Целых два часа не утихал ветер, и мы должны были стоять на одном месте, прижавшись друг к другу. Снег, казалось, уже не падал сверху, а носился вокруг нас, налетая со всех сторон, то крутился в вихре, то подымался кверху.
Дьелетта все не оставляла свою резеду, она прижимала ее к себе, стараясь прикрыть плащом, но снег забирался всюду, он проникал и под плащ, толстым слоем покрывая землю в горшке, и уже не таял. Тогда она попросила меня согреть резеду.
– Но что же я могу сделать?
– Умоляю тебя, спаси ее.
Меня раздражало, что она беспокоится об этом растении больше, чем о себе самой, я пожал плечами и показал на ее окоченевшие пальцы.
– Ты хочешь сказать, чтобы я бросила ее?! – воскликнула она, рассердясь.
Мы были в таком состоянии, когда люди легко поддаются гневу. Мы обменялись множеством неприятных замечаний. В первый раз в жизни мы наговорили друг другу гадостей. Потом мы замолчали. А снег все падал и падал. Вдруг я почувствовал, что она ищет мою руку.
– Ты хочешь, чтобы я ее бросила? – спросила она печально.
– Ты сама видишь, что она пропала. Видишь – все листочки пожелтели и увяли.
Она ничего не ответила, но я видел, что слезы показались у нее на глазах.
– О, моя милая мама! Я ничего ей не принесу! – она была в отчаянии.
– Ну, дай мне ее, мы постараемся как-нибудь ее сохранить.
А снег все падал. Ветер постепенно стихал и, наконец, совсем затих, а снег пошел еще крупнее, и вся земля покрылась белым одеялом. Снег покрыл наши ступни, и все шел и шел, не переставая, точно хотел схоронить нас под своим белым саваном.
Прошел еще час, деревья уже гнулись под тяжестью снега; наша попона, которая раньше согревала нас, теперь стала тяжелой и мокрой. Прижавшись друг к дружке, мы молчали, точно парализованные холодом, не осознавая опасности своего положения.
Наконец хлопья стали реже, мельче, и внезапно все стихло. Перед нами расстилалась белая сверкающая земля, а небо в сравнении с ней казалось черным, как грифельная доска.
– Пойдем, – сказала Дьелетта.
Мы пошли по большой дороге, ноги глубоко тонули в снегу. На всем пространстве, сколько мог обнять глаз, мы не видели ни телеги, ни людей, ни единого живого существа в этой пустыне. Только сороки, сидя на деревьях, стрекотали и, казалось, смеялись над нами, когда мы проходили мимо.
Мы прошли деревню. Дальше дорога пошла по холмистой местности. Поднявшись на вершину одного из холмов, мы увидели вдали над огромным городом светящееся облако. Силуэты городских построек неясно проступали меж двух белых холмов. Какой-то неясный шум, точно ропот моря, доносился до нас.
– Париж! – воскликнула Дьелетта.
Мы больше не чувствовали холода и забыли про усталость.
Теперь на дороге стали попадаться экипажи, направлявшиеся в город. Но когда мы спустились вниз с холма, город исчез. И только тут мы поняли, что путь еще далек. Не стало видно желанной цели, и возвратилась усталость, и навалилась апатия. Ноги скользили, и мы почти не подвигались вперед. От мокрого платья поднимался пар.
Снег на дороге таял, превращался в кашу, и скоро вся дорога была покрыта непролазной черной грязью. Телеги тянулись одна за другой и обгоняли нас. Дома стали попадаться чаще.
Несмотря на всю свою энергию, Дьелетта должна была остановиться. Пот крупными каплями катился с ее лба, она едва держалась на ногах. Я смёл снег со скамьи у одного из домов и усадил ее.
– Спроси у кого-нибудь, далеко ли еще идти? – просила меня Дьелетта при виде телег, проезжающих мимо нас.
– А куда вы идете? – спросили меня путники.
– На рынок.
– Тогда вам надо идти, по крайней мере, еще часа полтора.
– Ах, я не могу дальше идти, – сказала она, услыхав ответ.
Она побледнела, глаза ее потухли, она дышала с трудом. Я должен был поддержать ее. Она хотела остаться на скамейке, но сидеть было холодно, надо было идти. Я напомнил ей о матери, стараясь подбодрить ее.
– Мы почти пришли, нам теперь не нужен наш скарб, я его брошу, а ты обопрись на мою руку, и мы пойдем дальше.
– Ты увидишь, как мама обрадуется, она поцелует и тебя; она нам даст бульону и пирога. Я прежде всего лягу спать и до восьми часов завтрашнего утра не встану.
У заставы я спросил, как нам пройти на рынок. Оказалось, что идти надо все прямо, до самой реки. На улицах Парижа не было так грязно и скользко, как на большой дороге. Прохожие останавливались, всматриваясь в нас. Среди толпы народу и скопления карет мы в своих грязных лохмотьях, должно быть, походили на испуганных птиц, застигнутых в полете ураганом. Дьелетта, надеясь вскоре увидеть мать, шла теперь довольно бодро.
Когда мы дошли до Сены, нам сказали, что надо идти к Новому мосту.
Двигаясь все время прямо, мы пришли к церкви Святого Евстафия.
Когда мы увидели золотой циферблат часов, я почувствовал, как Дьелетта вздрогнула и закричала:
– Часы, вон, видишь, часы!
Но это был только лучик радости.
– Да, я вижу часы, но я не вижу дома.
Мы обошли вокруг церкви.
– Мы, верно, ошиблись. Это не Святой Евстафий.
Я переспросил у прохожих, где мы находимся. И нам опять сказали, что у Святого Евстафия.
Дьелетта совсем потерялась, она не могла говорить от ужаса и стала заикаться.
– Поищем по улицам, которые расходятся в стороны от часов, – предложил я.
Она позволила себя вести, но у нее уже не было уверенности в том, что мы на правильном пути. Усталость брала свое: она не узнавала ни одной улицы.
Напротив церкви был целый ряд разрушенных домов – там трудились рабочие.
– Это было там, – сказала она и зарыдала.
– Давай спросим.
– Что? Название улицы? Я не знаю. Имя мамы? Я не знаю. Но дом бы я наверняка узнала!..
У нас не хватало сил выдержать этот удар судьбы. Усталые, в отчаянии от испытанных неудач, испуганные и смущенные, мы стояли перед церковью, не зная, что делать дальше. Густая толпа прохожих толкала и теснила нас, некоторые с любопытством осматривали нас. Наши фигуры в грязных лохмотьях посреди парижской улицы производили странное впечатление.
Мое отчаяние было не так глубоко, и потому я первым пришел в себя. Я взял ее за руку и подвел к большому амбару, где лежали кучами всякие овощи. В одном углу стояла большая пустая корзина, здесь я усадил ее, она машинально повиновалась. Я не находил слов, чтобы ее утешить. Она была бледна, губы – совершенно бескровны, она дрожала, и не только от холода.
– Ты больна?
– Ах, мама, мама! – твердила она, и крупные слезы катились из ее глаз.
Вокруг нас жизнь шла своим чередом. Беспрестанно приходили и уходили люди; они кричали и спорили, покупали и продавали, приносили и уносили товар. Шум и рыночная сутолока охватывали нас со всех сторон.
