— Яйца курицу учат, — небрежно заметил ветеринар.
— Цыплят по осени считают, — возразил Авера вдруг пришедшей на память пословицей, которую он, кажется, перенял от своего обожаемого старшего брата.
Так и переговаривались они трое, споря и чуть не бранясь друг с другом. И Авера понимал, что разговор этот случаен и необязателен и что каждый из них, подобно ему, Авере, думает сейчас совсем о другом и, наверное, молча заклинает Связиста: «Ты держись, держись, дружок, не падай, Связист».
А когда они с отцом, оставив ветеринара подле Связиста, оказались дома, отец бросил старшему, Саньке:
— Кончим сенокос — выступим с тобой в одном заезде. Готов?
Санька, расхаживая по комнате в жестких прилегающих брючках, вправленных в мягкие спортивные сапожки, и воображая из себя даже дома заправского конника, насторожился, с минуту посмотрел вприщур на отца и покорно так, тихо спросил:
— Не рано ли?
— Не рано. По-моему, ты давно себя считаешь чемпионом конезавода. Чемпион, да только жаль, что без титула.
— Все это так, старик. Но я о тебе забочусь. Не рано ли? Может, еще немного потренировался бы, старик?
— Ух, какой! — восхитился и одновременно возмутился Авера смелостью старшего брата и во все глаза уставился на отца: ну, как он перенесет подобную насмешку?
Отец же хмыкнул, потрепал Саньку по плечу, ушел умываться, и слышно было, как шумно умывался он, как пофыркивал, как нещадно расплескивал воду.
— Ты уж очень воображаешь, Сань, — сказал Авера, чтобы обратить на себя внимание.
— А-а, это ты, Аверкий Иванович, — как бы впервые увидев младшего брата, произнес Санька, но пренебрег разговором с ним, ушел к себе, в свою маленькую комнатенку.
Обижайся не обижайся на заносчивого Саньку, а все равно ведь любишь его, по-братски завидуешь ему и даже стараешься во всем подражать.
И Авера, заложив руки за спину, стал передвигаться по комнате рысьей поступью, как это делал брат, стал высматривать место, куда без опаски можно спрятать спичечный коробок с пленными кузнечиками. Если в пустую, висевшую на стене кобуру от партизанского пистолета? Нет, отец может снять кобуру в любой момент, расстегнуть ее, как он это любит делать, и вдохнуть запах кожи. Если в серебряный кубок с серебряным конем на крышечке? Нет, Санька может схватить кубок, пожонглировать им на глазах у отца, словно заявляя тем самым и свое право на этот кубок. Если в книжный шкаф? Нет, и отец, и Санька могут сунуться туда, взять зачитанную, в потускневшей, потерявшей изначальный цвет обложке книгу и еще раз вслух насладиться напевным, складно сказанным словом:
Конь несет меня лихой,
А куда — не знаю…
Или еще:
Несет, несет степная кобылица
И мнет ковыль.
Или совсем по-удалому, шире, с криком тоски, с воплем радости:
Эх вы сани! А кони, кони!
Видно, черт их на землю принес.
В залихватском степном разгоне
Колокольчик хохочет до слез.
Все это столько раз читалось вслух, так запомнилось, так томило душу, что хотелось поскорее вырасти, взлететь в седло, понестись за Днепр, лугом, лугом, испытать несравненный конский бег на воле! Возвращение в санях из снежной дали и тряская или баюкающая дорога под шинами отцовой качалки — все это было. Но ни с чем не сравнить езду верхом на лошади, в седле!
Так, позабыв о пленниках спичечного коробка и предаваясь мечтам о будущей взрослой жизни, он путешествовал где-то в здешних местах: верхом на лошади, на том же ипподроме, на том же днепровском лугу. Бег на воле, конский бег на воле!
И лишь вернул его оттуда, из непрожитой пока жизни, знакомый, властный голос ветеринара Харитона Ивановича:
— Собирайся, Иван Харитонович, заночуем на лугу. Я и палатку на горб погрузил. Погляди! Погоним, брат, Связиста на луг…
Тут вмиг оказались у окна и отец и Санька. Авера взобрался на подоконник, стал на коленки и разглядывал навьюченного ветеринара, державшего в поводу коня.
— Так-так… — с помрачневшим лицом сказал отец и, отойдя от окна, стал похлопывать по карманам, искать спичечный коробок. А потом едва у Аверы не отнял его коробок с размякшими, слизанными полосами серы.
Авера же пока не знал, отчего вдруг помрачнел отец, ему так хотелось отправиться в ночное! Он уже видел себя в мужской компании, он уже ликовал: брезентовая палатка, ночлег на лугу, ночные, всегда таинственные разговоры мужчин!
Но тут же и омрачилась его радость. Потому что отец, оказывается, и не собирался брать его в ночное. Отец уходил один. И даже велел ему, Авере:
— Ты дома ночуй, Аверкий Иванович.
А разве усидишь дома, когда знаешь, что где-то на лугу будет палатка, будут разговоры вполголоса, будет ночлег, почти партизанский ночлег!
И когда он нагнал отца и ветеринара уже почти у самого парома, те лишь переглянулись тревожно. И отец произнес с видом мудрого, все понимающего человека:
— Авера мой — партизанский хлопчик. Ему бы в разведку, ему бы на связь! Куда мы без него?
Авера благодарно взглянул на отца, уже не опасаясь, что прогонят его домой, и обратил лицо к реке, к заречной дали.
Какие запахи порушенной, легшей на дол травы веяли оттуда, с заречного простора! Как постепенно смеркалось, как напивалась клюквенным цветом заря, как на светлом еще небосклоне зажглись две янтарные звездочки!
А пряный запах травы повеял еще сильнее, едва отвалили от берега на пароме, стали пересекать Днепр, приближаться к песчаному откосу на той стороне. И все молчали, все смотрели на приближающийся берег — паромщик, отец, ветеринар, он сам, Авера. Лишь конь стоял по-прежнему с поникшей мордой и все никак не мог избавиться от тягучей нитки слюны.
Сам Авера легко взбежал по жесткому, крупнозернистому песку, даже руку отцу подал, чтобы легче было взобраться и ему, а ветеринар долго искал пологий склон.
И когда оказались наконец на лугу, таком необъятном, таком гулком, что слышны были переклики незаметных в сумерках людей, то принялись сразу же ставить палатку. А Связиста даже и спутывать не стали.
Отец и Харитон Иванович ловко поставили брезентовый домик и, прикрепляя к колышкам веревки, повеселели как будто, начали дразнить друг друга:
— Во тебе и шалаш, Ванька!
— Живи, Харитоня, в своем хороме! — отзывался другой.
«Ну! — опять воспрянул Авера. — Будут разговоры, байки — хоть не спи всю ночь!»
— Помалкивай, Ванька, ты уже сдох. Нагнулся к земле — и отдышаться не можешь. Пенсионный возраст, Ванька, на носу.
— А сам? А сам? — в сердцах спрашивал отец. — Коня еле вывел на бережок. У самого мотор не тот.
— Ты со мной не равняйся. Я тебя в момент скручу и еще веревкой свяжу.
— А то поборемся? — в хищной какой-то стойке застыл отец.
— А то! — с вызовом бросил и ветеринар.
И тут они вдруг оба пошли грудь на грудь, схватились и, сопя, взмыкивая, стали бороться так, что затрещали рубахи. А потом и по земле покатились, и не разобрать было, где отец, где Харитон Иванович.
— Давай, мужики, давай! — радостно завопил Авера. — Ну совсем чокнулись мужики!
И он все бегал вокруг них, катающихся по траве, угрожающих друг другу, и так нравилась ему схватка!
Когда же надоело им валяться по траве, она улеглись подле палатки животами вниз и, все еще трудно дыша, дрожащими голосами опять стали дразниться:
— Это тебе не в партизанах, Ванька!
— Заелся ты, Харитоня. Животом только и давишь.
Авера же, юля вокруг обессилевших борцов, спрашивал восхищенно:
— Мужики! Ну кто сильнее, мужики?
Ему не отвечали, не до него им было!
— Ничего себе: сравнил с партизанским временем! — запальчиво возражал отец, укрощая шумное свое дыхание. — Да я тогда километров сорок отмахал, когда от полицаев уходил на кобылке…
— На кобылке все же, а не пешком, — насмешливо заметил Харитон Иванович.
— Не имеет значения! На кобылке я уходил и болотом, и полем, а они, гады, тоже на конях за мной…
— Постойте, постойте! — вмешался Авера и с обидою дернул отца за рукав. — Ты чего раньше мне про это не говорил? Ты уходил от полицаев? И по тебе стреляли? И ты уходил на кобылке?
Спрашивал он лихорадочно, оборачивался при этом назад, во тьму, словно это он сам, Авера, скакал верхом, словно это за ним гнались враги и стреляли в него.
— Ну да, на кобылке уходил, — уже спокойнее повторил отец, повернулся на спину, похлопал себя по карманам, разыскивая спички, и вновь лег животом на траву. — На кобылке уходил, на матке вот этого Связиста.
— Врешь! — изумился Авера.
— Ничего подобного. Я ведь думал, что меня в партизаны не возьмут, если так приду, без оружия, без нечего. Оружие я еще раньше достал — такой пистолетик немецкий, у меня и теперь от него кобура осталась. А мне захотелось на своем коне прискакать в партизаны. В нашей деревне полицаи все на конях были, так я и предвидел одну кобылку — быструю, резвую. Это я теперь понимаю, что полицаи захватили лошадей с конезавода. Ну ладно. Приметил я ту кобылку и днем подкрался к комендатуре. Даже не подкрался, а так подошел — иду, мол, себе мимо. И подмыло меня вскочить на эту кобылку — и ходу! А на конях уже я крепко тогда мог держаться.
