3
На улице было тихо и знойно. Казалось, жаркое солнце расплавило стекла домов — так нестерпимо для глаз сверкали они, вот-вот готовые излиться горячими ручейками из оконных ниш на асфальт.
Здесь было безлюдно, но рядом, в том месте, где улица неприметно сливалась с центральной магистралью, суматошно звучали сирены машин и в пролетах между зданиями, повинуясь зеленым и красным вспышкам углового светофора, нескончаемо двигался широкий людской поток.
Алексей вышел из подъезда своего дома. Встреченный плотной стеной уличного зноя, он начал стягивать с себя только что надетый пиджак.
Дом, где жил Кузнецов, выделялся среди старых домов на этой тихой московской улице своей величиной. Его серый фасад, оживленный большими, из цельного стекла окнами, занимал почти весь квартал. Причудливые лепные украшения венчали многочисленные подъезды. Такие дома некогда называли «доходными».
Улица была неширокая, и, чтобы достичь взглядом верхнего этажа дома, Алексею пришлось закинуть голову. А там — в одном из окон — уже появилась мать. Она помахала сыну рукой и что-то крикнула ему, но он не расслышал ее слов.
— Хорошо, хорошо, позавтракаю! — на всякий случай негромко отозвался Алексей. — Ладно, ладно, приду пораньше!
Переложив с руки на руку мешавший ему пиджак, он наконец небрежно кинул его на плечо. Легкой, по-спортивному пружинящей походкой он быстро зашагал по тротуару, придерживаясь узенькой затененной полоски, что тянулась вдоль стен.
— Почтение Алексею Николаевичу! — приподнимая фуражку, приветствовал его седоусый, степенный дворник.
— Здравствуйте, Иван Петрович, — дружески кивнул ему Алексей.
— Стало быть, в суд? — спросил старик, с уважением глядя вслед Кузнецову. — Вершить правосудие?
— Вершить, вершить! — весело сказал Алексей.
— Зайду послушаю, — посулил старик. — Любопытствую насчет судьбы людей.
— Заходите, милости прошу, — уже издали обернулся Алексей.
— Да и я как-нибудь заскочу, — неожиданно услышал он чей-то голос, хотя поблизости никого не было видно. — Как же, занятно посмотреть, как сосед Кузнецов сроки раздает.
У тротуара с поднятым капотом стояла поблескивающая на солнце легковая машина. Алексей заглянул в машину, но там было пусто.
— Да здесь я, здесь! — снова раздался хрипловато-насмешливый голос, и Алексей встретился глазами с человеком в матросской тельняшке, лежавшим на спине под передним мостом машины.
— А, Симагин! — опускаясь на корточки возле шофера, сказал Кузнецов. — Что, авария?
— Она самая… — сокрушенно вздохнул шофер, и в узеньких щелках его глаз зажглись лукавые огоньки.
— Ну-ка, в чем тут у тебя дело? — Алексей невольно для себя потянулся рукой к машине.
— Да ни в чем — профилактикой вот занялся, пока хозяйка нос пудрит, — равнодушно отозвался Симагин.
Он выбрался из-под машины и встал на ноги.
Поднялся и Кузнецов:
— А говоришь — авария!
— Да разве я про машину? — Симагин в сердцах швырнул зажатые в кулак концы в кабину.
Он был высок, худощав, горбил покатые плечи. Русая прядь вольготно лежала у него на лбу, отчего все лицо его с острым с горбинкой носом и узенькими щелочками веселых глаз казалось насмешливо-лукавым. — Что машина! У меня и не такие балалайки скрипками пели! О жизни, о судьбе своей слезы лью, — горестно сказал он. — Да… Кручу, брат, баранку.
— Ну что ж, работа неплохая, — заметил Алексей, с интересом разглядывая машину.
— А жить на что? — раздраженно спросил Симагин. — Теперь что ни сопляк — то водитель, что ни студент — то с машиной. Ты-то, судья, еще не завел себе?
— Нет, — с сожалением вздохнул Алексей, — Куда мне!
— Заведешь, — усмехнулся Симагин. — Ишь, как глазами прилип! Вот я и говорю: кому не лень, тот и водитель, А я пока на «Волну» перешел, доездился! — Симагин достал из кармана пачку папирос, протянул ее Кузнецову: — Ну-ка, закури шоферских-то.
— Не курю, — качнул головой Алексей.
— Что так? Девичий румянец бережешь? — рассмеялся Симагин. — Впрочем, это дело хорошее, И мне врачи не велят, а не могу — привычка. В инвалиды зачислили врачи-то — ранение, контузия. Насилу до баранки допустили. Хватит, мол, отработал. — Симагин с откровенной усмешкой смотрел на Кузнецова. — А что кусать? В судьи вот разве податься?
— А выберут? — в тон ему спросил Алексей.
— Так ведь что ж, биография у меня прозрачная отца не знаю, мать не припомню…
— Куда уж прозрачнее!
— Войну прослужил на Балтийском флоте.
— И это плюс.
— Контужен.
— Совсем хорошо.
— Да ты, никак, шутишь, товарищ судья?
— Да ведь и ты не всерьез, товарищ шофер?
— Похоже, что так, — добродушно рассмеялся Симагин.
В это время хлопнула дверь подъезда, и Симагин, обернувшись, торопливо накинул на плечи замасленный флотский китель с неожиданно белым целлулоидным подворотничком и до блеска начищенными медными пуговицами.
К машине широкой, твердой походкой шла высокая полная женщина. Следом за ней лениво брел паренек лет тринадцати с забинтованной, на перевязи рукой. Он был очень похож на мать, но все в его розовощеком лице со вздернутым носом и капризно изогнутыми пухлыми губами еще не нашло своих окончательных черт, еще способно было к перемене. Пока же и при беглом взгляде о мальчике можно было сказать: балованный сынок.
Еще на ходу, коротко кивнув поклонившемуся шоферу, женщина начала распоряжаться, роняя громкие, торопливо произносимые слова:
— На перевязку, а потом в суд! — Это к шоферу. — Воля, сегодня ты сядешь со мной! — Это к сыну. — И не спорь, пожалуйста! Вот к чему приводят все эти твои шоферские увлечения! — И снова к шоферу: — Симагин, что с машиной? Надеюсь, мы можем ехать?
— Все в порядочке, все в порядочке! — поспешно опуская капот, отозвался Симагин. Кстати, Ангелина Павловна, вам к судье, а судья-то — вот он.
— Вы судья? — Ангелина Павловна порывисто обернулась к Алексею.
— Совершенно верно, судья, — кивнул Алексей, отмечая про себя, что, видимо, движениям этой женщины вообще свойственна этакая тяжеловесная порывистость, как голосу — громкость, а словам — повелительное наклонение. — Только здесь я не принимаю. — Улыбнувшись, Алексей повел вокруг себя рукой, давая понять, что улица не самое подходящее место для беседы с судьей.
— Вы очень молоды для судьи, — устремляя на Кузнецова пристальный, строгий взгляд, решительно заявила Ангелина Павловна. — Ах да, да, теперь я вспоминаю… Когда мы с Гриней… Гриня — это мой муж… ознакомились с вашей биографией, я сразу же сказала: слишком молод. Правда, я голосовала за вас, но год вашего рождения… чуть ли… чуть ли не…
— Тысяча девятьсот двадцать шестой, — подсказал Кузнецов.
— Да-да, вот именно! Этот год все время стоял перед моими глазами.
— Согласитесь, — смеясь, сказал Алексей, — что у меня нет серьезных оснований сетовать на свой возраст.
— Да, но зато у меня есть основания. И не только у меня одной…
— Вот как? Простите, но мы даже незнакомы, — сухо заметил Кузнецов и представил себя со стороны — каким стоял он сейчас перед этой чем-то раздраженной женщиной: в рубахе с расстегнутым воротом и завернутыми рукавами, с пиджаком, переброшенным через плечо. Но отступать уже было поздно. Тогда, словно разговор этот происходил не на улице, а у него в кабинете, Алексей выпрямился и, представляясь, назвал себя: — Алексей Николаевич Кузнецов.
— Ангелина Павловна Мельникова, — внушительно произнесла женщина. — Вижу, вижу, что эта фамилия вам ничего не говорит, а между тем…
— Напротив, ваша фамилия говорит мне очень многое, — возразил Алексей. — Вы жена профессора Мельникова, хирурга Григория Семеновича Мельникова, который оперировал и спас мою мать.
— Ах да, да, Гриня рассказывал мне что-то об этом. Вот видите, он спас вашу мать. Он спас и спасает сотни человеческих жизней, а тем временем его единственного сына избивают, калечат, преследуют хулиганы. Вот, полюбуйтесь! — Мельникова повела глазами в сторону сына, который, стоя возле машины, со скучающим лицом бил носком ботинка по упругой покрышке переднего колеса. — Он избит, у него серьезно повреждена рука. Понимаете ли вы, что это значит: у мальчика, делающего замечательные успехи в игре на скрипке, сломана рука! Я в отчаянии. Через две недели ему предстоит выступать в школьном концерте, а он не может пошевелить даже пальцем.
— «Концерт, концерт»! — досадуя на мать, неожиданно вступил в разговор Володя. — Тут игры на кубок района на носу, а ты про концерт!
— Замолчи! Сейчас же замолчи про этот свой отвратительный волейбол! — прикрикнула на сына Мельникова. — И запомни: с этим покончено раз и навсегда. Довольно, урок получен! И если ты останешься на всю жизнь калекой, то… то…
