— Надо уходить, Фабьен, — вот что он говорил. — Всем! Скорее! Пока не рассвело!
Я чуть не спросил почему, но побоялся задать вопрос. Вернее, боялся услышать ответ. Ужасно боялся. И потом, я его, думается, и так уже знал. Я только и сумел выговорить:
— Но как же, Ян… такой ливень… такая темень…
А он:
— Вот именно — дождь так шумит, они не услышат, как мы будем выходить. Нечего ждать, надо спешить, надо бежать. Потому что они задумали… они задумали нас…
Последнего слова он не произнес. Слово было, конечно, «убить». Но он не мог выплюнуть его мне в лицо, а может, не хотел. В конце концов сказал так:
— …они задумали плохое… понимаешь?
Как вспомню — ведь ему было десять, а мне четырнадцать, а можно было подумать, что наоборот. Он, сколько мог, меня жалел, старался оберечь. И все-таки я заплакал. Слишком страшно было пускаться в бега со всеми братьями в такой дождь и такую темень. Тогда Ян вот что сделал — и так ласково, так нежно. Он погладил меня обеими ручонками по голове, по лицу.
— Ничего не бойся, — вот что это значило, — положитесь все на меня. Соберись с духом.
Я встал, оделся, и мы вдвоем стали будить братьев. Мы переходили от одного к другому. Когда они открывали глаза, я говорил им, что узнал и что надо делать. Одному мне они бы не поверили, но с Яном — другое дело.
— Ладно, ладно… сейчас… — говорил каждый в свой черед.
В ту ночь Ян стал нашим маленьким вожаком. Это как-то само собой сделалось.
Мы оделись как можно теплее и спустились вниз. Ступеньки ужас как скрипели, но дождь так барабанил, ветер так свистел, что родители ничего не услышали. Часы в кухне показывали ровно два.
Прошлепали через двор — Кабысдох и ухом не повел. А за воротами пошли все вперед и вперед, по проселку, ютом по шоссе. В первые же секунды мы промокли, замерзли… и потерялись.
Ян шел впереди. Мы с Реми за ним. Братья следом, держась за руки. Младшие хныкали.
V
Рассказывает Даниэль Санз, сорок восемь лет, водитель-дальнобойщик
Целый выводок ребятишек, ей-богу. Прямо под фарами, откуда ни возьмись. И руки тянут:
— Стойте! Стойте!
Вы бы их видели — руками машут, рты разевают. Не надо и по губам читать, и так ясно было, чего они хотят: в машину просятся.
Мне и тормозить особо не пришлось. Дорога в том месте хреновая, а уж в такой дождь вообще караул. Да еще на выходе из крутого поворота. Короче, я и так еле полз. Ладно. Открываю пассажирскую дверь, они карабкаются в кабину. Считаю: один, два, три, четыре… Все мокренные, так с них и льет. Глядь, еще двое! Честно! И до того похожие! И трясутся все, аж зубы стучат. Я думаю, все, и кричу последнему:
— Дверь захлопни хорошенько!
А вот фиг-то: он оборачивается, свешивается с подножки, подымается, а в руках — вот угадайте с трех раз что? Дитё!
Ну, тут я отпал! Вот дела!
— Вам куда надо-то?
Молчат. Самый длинный садится со мной рядом и рукой так это молча показывает — вон туда, мол, вперед. Меня смех разбирает.
— А живете где?
То же самое. Что ни спроси — туда, да и только! Ладно, думаю, разберемся по ходу дела. На койке за сиденьями у меня сложены одеяла. Я дотянулся, вытащил парочку.
— Нате-ка, накиньте!
Разделись до пояса. Свитера, рубашки поскидали, завернулись в одеяла. В кабине свалка, они в ней копошатся, прямо тебе кутята в корзинке. Я им говорю:
— Которые поменьше, могут перебраться на койку.
Повторять не пришлось. Полезли, карабкаются друг через дружку, друг по дружке. И не смеются, ни один. Вот это меня поразило. Потому что когда орава ребят лезет в одну койку, по-нормальному ведь это куча-мала, возня, хохот, правда же? А эти нет. Ну вот, в общем, со мной впереди остались двое старших и малыш между ними. Спрашиваю их:
— Сколько ему лет?
Молчат.
— А все-таки откуда вы, а? Сбежали, что ли?
Молчат. Ну, думаю, что-то с вами, братцы, не то.
Первая-то мысль у меня была — отвезти их всех в местную жандармерию. Только где она, та жандармерия, я даже не представлял, к тому же это мне бы разворачиваться пришлось. Вам хорошо говорить, а вы сами-то пробовали развернуть тридцатипятитонную фуру? Тогда я подумал: ладно, отложим до Перигё. Дотуда шестьдесят кэмэ, час езды плюс-минус, там их и сдам. Ну да, теперь я знаю, что был неправ, но после-то легко рассуждать. Не ошибается только тот, кто ничего не делает.
Пока я это обдумывал, пока прикидывал, как будет лучше, они, представляете, опаньки — и уснули, все как один. Жизнь — она странная, и не спорьте со мной.
Четверть часа назад я был один в кабине, слушал радио, и вдруг раз — и нас тут восемь. Семеро спят, один смеется: я. А чуднее всего то, что ровно перед тем, как их подобрать, я как раз думал о ребятишках — о своих. Точнее, о тех, которых у меня нет. Потому что мы с Катрин не можем иметь детей. У меня это прямо из головы не выходит, потому что я детишек ужасно люблю. Нам бы хоть одного, мы и то были бы счастливы как не знаю кто. Бывает, я себе представляю, как я его тетешкаю, воркую с ним по-всякому, а потом опомнюсь — я же один в кабине, сам с собой говорю, и такая тоска берет.
А тут эти на меня свалились как снег на голову, вот так вот, среди ночи, как бездомные котята какие. «Бедные ребятки» — так я подумал; как ни крепился, а жалко их было. Прикид у них, скажу вам, глаз не радовал. Не «Шевиньон», это уж будьте уверены.
Немного не доезжая Перигё есть одна деревня, там жандармерия прямо у самого шоссе. Не пропустишь. Я заруливаю на стоянку рядышком, мотор не глушу, вылезаю потихоньку, дверью не хлопаю. Перед тем еще глянул, как там малолетняя команда. И потопал к жандармерии. И вот чем хотите поклянусь, когда я уходил, они все спали без задних ног, ну, или уж очень ловко притворялись — посапывают, рты раззявили и все такое. Короче, подхожу к дверям. Звоню раз, звоню два. На втором этаже загорается свет. Еще через полминуты открывается окно, жандарм в пижаме спрашивает, чего надо. Я объясняю, причем негромко, что у меня в кабине такой вот выводок не пойми чьих котяток, и хорошо бы он на них поглядел. Он говорит, ладно, сейчас. Я закурил и жду. Дождь, смотрю, перестал. Тут он выходит, и мы вдвоем идем к машине.
Ладно, чего томить, вы и так, поди, догадались. Когда я открыл дверь, чтоб показать жандарму мой улов, хорошенький же у меня был вид: в кабине-то никого! Никогошеньки, ей-богу! Упорхнули. Все. Ф-р-р! — и нету. И ни забытого носка, ничего. Только два одеяла на пассажирском сиденье.
Мы все кругом облазили с фонариком — без толку. Пришлось глушить мотор и идти давать показания. В общем, отъехал я оттуда уже где-то в полчетвертого утра. Откуда они взялись, мальчишки эти, куда путь держали — тайна, покрытая мраком. Даже другой раз думаю — а вправду они были или, может, приснились? Я выехал со стоянки и покатил дальше, а погодя ни с того ни с сего взял и сказал — сам, один, вслух: «Удачи вам, ребятки», — и попытался думать о чем-нибудь другом.
VI
Рассказывает Реми Дутрело, четырнадцать лет, брат Яна
Мы поснимали мокрое и закутались в одеяла. Ян угнездился между мной и Фабьеном, глаза закрыл, но я-то его знаю, я видел, что он не спит. Младшие улеглись вповалку на койку за сиденьями. Шофер сперва еще что-то спрашивал — куда мы да откуда, всякое такое. Я показал куда-то вперед. Он вроде бы на том успокоился. По крайней мере, больше не расспрашивал.
В кабине было тепло. Мотор урчал мирно так, уютно. Дорога стелилась под фарами, черная-пречерная под дождем, голые деревья тянулись к небу тощими пальцами; иногда мы проезжали какую-нибудь спящую деревню, потом опять поля… Вот так бы весь век и ехать в этом грузовике. Чтоб он катил да катил и не останавливался — всю ночь, всю дорогу, до самого Океана. Потому что ехал он на запад, это я точно знал. В ту сторону, куда Ян как-то раз показал нам пальцем из окошка нашей спальни, давно еще, в одну летнюю ночь. Показал и сказал:
— Вон в той стороне — запад. Небо там больше, чем здесь, и еще там Океан.
Океан… Мы тогда, помню, головы ломали, откуда он это взял, ему ведь было-то всего четыре годика, и никто ему не мог ничего такого сказать. Ну, правда, мы от него ничему уже не удивлялись. Во всяком случае, сразу поверили на слово и с тех пор как выглянем в это окошко, в упор не видим ни луговины папаши Колля, ни его яблонь, ни изгороди, ни пруда. Знай только смотрим — все глаза проглядели — на серую линию горизонта, и мы прямо видели, как небо там разрастается, и Океан видели. Даже слышали, как огромные волны раскатываются по песку: врраушшш…
В том-то и дело. Грузовик, который вез нас сквозь колдовскую ночь, — этот грузовик ехал на запад, я точно знал. Жалко было спать, и я удерживался изо всех сил. Представлял себе, что этот спокойный человек рядом со мной — наш отец. А хорошенькая женщина с фотографии на приборной доске — наша мать. Он нам как будто бы сказал: