У самого выхода из-за кулис — он называется форганг — репетируют акробаты с першами, длинными полыми металлическими шестами. Мужчина с мускулами, выпуклыми, как дыньки, держит перш на плече, вернее, перш сам стоит на плече, а руки гимнаст развёл в стороны. И смотрит вверх, туда, где на самом конце перша, вдев ногу в бархатную петлю, тренируется его тоненькая белокурая партнёрша — то повисает вниз головой, то, упершись ногами в перш, парит в воздухе, как ласточка, то кувыркается, то притягивает ноги к затылку…
А рядом полная темноволосая дама и её двенадцатилетняя дочь учат чёрненькую тонконогую собачку делать сальто: на собачку надет нагрудник, от него тянутся тонкие ремешки — «лонжи». Мать и дочь крепко держат эти лонжи и с их помощью перекувыркивают собачку в воздухе — лонжи не дают ей упасть.
В общем, идёт репетиция. Она идёт в цирке каждый день, обязательно каждый день, по многу часов. Одни артисты сменяют других и тренируются, репетируют, повторяют уже казалось бы безупречно отшлифованные номера, потому что цирк — это настоящая честная работа. Нужно блистательное, безошибочное, точное умение, а это требует каторжного труда.
В тот самый день, о котором идёт речь, в цирке было людно: одни репетировали, другие ждали своей очереди. Как вдруг на манеж вышел инспектор. Сейчас он был, разумеется, не во фраке, а в светлой рубахе с короткими рукавами. Он стал в форганге и захлопал в ладоши. От неожиданности жонглёр уронил булаву, а девушка на перше, выдернув ногу из петли, быстро соскользнула вниз, на опилки. Артисты подошли к инспектору. Он поднял руку, требуя внимания:
— Товарищи, всем освободить манеж. Будет репетировать Петросян. Как — почему сегодня? Потому что завтра у него уже выступление. Лиля, кончай крутить свои колёса: ты что хочешь, чтобы тебя слопал крокодил? Пожалуйста, кто свободен — оставайтесь на репетицию, Петрос Георгиевич даже просил, чтобы побольше людей было — как на представлении. За животных волнуется, хочет создать им привычную обстановку. Ну, живее! Устанавливать декорации!
Инспектор вытер потный лоб — на улице стояла испепеляющая жара — и ушёл за кулисы. Там он наткнулся на девочку с длинными чёрными косами и строго наморщил лоб:
— Ты что тут делаешь? Чья? Ах, Петросяна дочка? Значит, ты и есть Тина, которая так долго болела, а потом жила у бабушки?
— А вы откуда знаете? — вырвалось у Тины.
— Я в цирке всё знаю, — подмигнул ей инспектор, — я в нём работаю сто тысяч лет. Ты спроси своего папу, кто такой дядя Коля, — он скажет. Он помнит, кто объявлял его первое выступление… Ну, иди в манеж, дочка, — посмотришь отцовскую работу. Да не садись в первом ряду, лучше в пятом-шестом, весь манеж как на ладони.
За кулисами раздался отрывистый голос Петросяна, и Тина поспешила в зрительный зал.
Всю дорогу, пока мы летели до Днепропетровска, я мечтала о новой жизни. Как мы прилетим и нас встретит тёмно-вишнёвый длинный автомобиль — на таком нас встречал в Москве папин друг художник. И мы пойдём в цирк. И папа познакомит меня с акробатами, жонглёрами, велофигуристами и ещё с теми тремя девушками, которых я тоже видела в Москве. Они работают на такой вышине, что дух захватывает, и без всякой страховки: это значит, что внизу нет сетки, а к их поясам не пристёгнуты тросики, перекинутые через блок под самым куполом. Эти три тоненькие белокурые девушки — три сестры — работают так здорово, что им страховка ни к чему. Они объездили весь мир, и их называют «голубые стрекозы», потому что выступают они в голубых, очень красивых костюмах. Ну вот, папа познакомит меня со всеми артистами, и с директором цирка, и с режиссёром-инспектором, и за моей спиной будут потихоньку говорить: «Смотрите, это дочка знаменитого Петросяна»…
А потом… потом начнётся самое главное: я попрошу папу, чтобы он разрешил мне репетировать. Со зверями.
В прошлый раз, когда я была в Киеве, папа вывел ко мне Манука — прямо на крытую террасу. Я даже не испугалась, а как-то закаменела, потому что Манук такой огромный, как будто на тебя идёт дом. Папа сказал: «Погладь его, не бойся», — но я не могла шелохнуться, и тогда папа сказал: «Фу, как стыдно», — взял мою руку и приложил к бегемотьему боку. А Манук дёрнулся, и мне показалось, что по моей ладони прошлись наждаком, такая у него грубая, твёрдая кожа.
— Видела, какая чувствительность? — восхищённо сказал папа и подул на мою красную ладошку. — Он малейшее прикосновение чувствует. Муха сядет — моментально заметит. Я, если сержусь, шлёпаю его, как ребёнка. Знаешь, как обижается! Ужас! Ложись, Манули, ложись, умница. Вот так. А мы сейчас сделаем фото на память. Садись, Тина!
И он взял меня под мышки и посадил на Манука, я даже ничего не успела сказать. Потом мама, когда ей показали фотографию, пила валерьянку…
Вот я и мечтала, как сначала буду ухаживать за зверями, а потом папа выпустит меня на манеж. Всюду будут висеть большие афиши: «Юная дрессировщица! Отважная школьница! Девочке покоряются свирепые звери!», а я буду выходить в матросском костюме — юбочка в складку и блуза с синим воротником. Манук и второй бегемот — Шаман, и все другие папины звери будут меня слушаться и очень любить, и в конце я буду уезжать со сцены верхом на бегемоте…
В общем, когда мы прилетели, я была прямо переполнена этими мечтами. Но на аэродроме нас встречал дядя Василь — папин главный помощник — без всякой машины: он сказал, что тут такси не раздобудешь, и мы поехали автобусом, а потом трамваем, так что меня совсем укачало. И всё время папа расспрашивал дядю Василя: как Манук, да как Шаман, да отправили ли в Крым разборные клетки и бассейны. Потому что дядя Василь ухаживает за бегемотами, а папа прямо в них души не чает, хоть и говорит, что всех своих животных любит одинаково. И вот интересно: когда бабушка меня спрашивала: «Ты не устала, пташечка? Ничего не болит?» — и так целый день, то я даже сердилась. А когда папа всё время говорил с Василём про бегемотов, а на меня, укачанную, даже не взглянул и не спросил, как я себя чувствую, мне стало очень обидно…
В цирке была страшная неразбериха — одни артисты уезжали, другие, из новой программы, приезжали… Все были какие-то усталые и взволнованные, в обыкновенной одежде, и совершенно невозможно было разобрать, кто тут наездник, а кто — акробат. И знакомить меня папа ни с кем не стал, а просто подвёл к своему младшему помощнику Володе, который дожидался нас на проходной, сказал ему: «Привет! Бери Тинку и вводи в курс дела», — и сразу умчался с Василём к этим ненаглядным бегемотам. Володя что-то недовольно пробурчал им вслед, потом залез в карман своей синей куртки, вытащил оттуда горсть пиленого сахару, протянул мне и сказал:
— Айда знакомиться!
— Я не люблю сахар, — сказала я.
— Тю! — удивился Володя. — Да разве ж это тебе? Это Пальчику и Нуге, чтобы за свою признавали. Держи!
И мы пошли к зебре Пальчику и антилопе Нуге, за которыми ухаживает Володя.
К Нуге мы пошли прямо в стойло, я кормила её с ладони и гладила по замшевой морде. Володя объяснил, что она очень смирная, но немножко тупая: еле-еле выучила такие несложные трюки, как вальс, стойка «на оф» — это значит, на задних ногах — и ещё роль воришки в сказке про храброго Назара, с которой начинается папин аттракцион. И всё! А Пальчик очень умный, как все зебры, но злой и упрямый, и чтобы я к нему не только в стойло, но даже близко не подходила.
— Он только меня признаёт, — гордо сказал Володя. — Смотри!
И он бочком проскользнул в соседнее стойло — к Пальчику, протягивая на ладони сахар. Пальчик закосил фиолетовым глазом, хватанул сахар и вдруг так вскинул задние ноги — вверх и вбок, что я думала — он Володе полголовы снесёт. Но Володя вовремя выскочил из стойла и крикнул:
— Видала? Характер!
— А что он умеет делать? — спросила я.
— Ого-го! — сказал Володя. — Он же вальсирует! И ещё делает стойку «на оф»!
Потом мы пошли к крокодилу Карлуше. Вообще-то за ним и за птицами — розовыми фламинго и попугаями — ухаживает мама, но тогда её заменял Володя. Карлуша лежал в низкой широкой клетке с мелким бассейном и дремал. Володя объяснил, что недавно кормил его и что теперь Карлушу нельзя беспокоить.
— А вообще он не злой, и имя своё знает, и никогда не хулиганит, — сказал Володя и вздохнул. — Но я его не уважаю. Ты не думай, я ухаживаю… Смотри, какая клетка чистая, а вода — как слеза. Но вот у Пальчика по морде видно, в каком он настроении, чего хочет… А этот — бревно бревном!
И тут Володя рассказал мне, что мечтает стать дрессировщиком и выступать с группой зебр. Такого ещё никогда не было, а у него обязательно будет, потому что с ним занимается мой папа, а он в этом деле — профессор! Володе уже удаётся, — правда, не всегда, проехаться на Пальчике верхом, а ведь наездника на зебре никто ещё не видел — так говорит мой папа. Вообще мы с Володей подружились, — наверное, потому, что он только два года, как закончил школу. Он даже рассказал мне по секрету, что папа сделал заявку ещё на двух зебр: будто для своего аттракциона, а на самом деле — для Володи. И ещё он сказал, что таких людей, как мои родители, днём с огнём не найдёшь и что я должна на них «тихо молиться».
