То, что Владик увидел у Олиного подъезда, заставило его одеревенеть. Димка, напряженно вздрагивая ушами, очень прямо сидел на узкой дорожке за газоном, у стены дома, и с недоумением смотрел, как двое в ватниках приближаются к нему слева и справа с большими синими сачками. И Владик понял, что за фургончик стоит за углом дома... Эти двое шли неторопливо, оставляя на снежной дорожке четкие черные следы. Два малыша в одинаковых комбинезонах стояли поодаль, раскрыв рты...
— Димка, беги! — сжав кулаки, крикнул Владик.
И Димку будто пружиной сдернуло с места... Высокими скачками он понесся по заснеженной траве газона. Тот, что повыше, кинулся ему наперерез, резко и точно выкинул вперед сачок... И невероятно: прямо в воздухе, в прыжке, Димка изменил направление — и пролетел мимо, задев сачок задними лапами! Перекувырнувшись, вскочил и через секунду уже нырнул в ближнюю арку...
Высокий тоже упал. Поднявшись, обругал Владика, как его никто еще не обругивал, и с неожиданной ловкостью и быстротой побежал следом за напарником, который уже скрылся под аркой.
Владика трясло, он сунул руки в карманы и крепко прижал локти — казалось, так легче унять дрожь... Уйдет Димка или нет? Когда пес перепрыгнул сачок, Владик подумал: ушел! Но когда они так уверенно кинулись в погоню... Только бы Димка не забился в какой-нибудь закуток поблизости! Только бы убегал, убегал как можно дальше! Уйдет или не уйдет?..
Отойдя в сторону так, чтобы видеть фургон, он стоял и ждал. Ему казалось, невыносимо долго ждал! И наконец увидел, как они возвращаются... Пустые!
— Что, придурок? — крикнул ему высокий. — Спугнул и рад? Пес-то, между прочим, ребенка покусал! Сигнал был, понял?
Они уехали. Малыши по-прежнему стояли у подъезда. Владик подошел к ним:
— Пацаны, это правда? Димка кого-то укусил?
— Ага, укусил, — вздохнул один, доверчиво глядя на Владика снизу вверх. — На нем чужой мальчик стал кататься!
Владик поднялся к Оле... Она даже кулаком по стене ударила:
— Гады! Я бы таких убивала!
Владик уже немного отошел, улыбнулся:
— И как бы ты их... прикончила?
Ее глаза сузились, резкие скобочки на концах губ изогнулись:
— Все равно как! Ненавижу таких. Я вообще многих ненавижу... Но только людей. К животным я по-другому.
— Оль... А за что — многих? Не все же как эти. Ну и потом, работа у них такая...
— Ха! Что их, на эту работу силой загнали?
— Это да. То есть нет, конечно... Но почему все-таки — многих? — стал настаивать Владик.
— Потому... Ничего не понимают, а лезут. Смотри, про все они знают, как надо! Так чего тогда плачутся? Ну и устроили 6 все по-другому, если правда знают! А раз не смогли, не фига и возникать... Ты прямо так спрашиваешь, будто тебя не достают!
Владик озадаченно хмыкнул:
— Достают, конечно. Но, в общем, не слишком.
— А меня очень даже слишком. Даже одним своим видом!
— А ты их своими железками?
— Родичей как раз не очень... А вот других, на улице, — это да! Показать, где я цепь прячу? — Оля пошарила под кроватью, вытащила коробку из-под обуви, открыла. — Ну как? Смотрится? А родичи... Они и так во все лезут. Скорей бы совсем вырасти!
Магнитофон у нее был дешевенький, видавший виды... Включила она его на полную мощность, и минут десять Владик терпел, а потом попросил, с трудом перекрикивая Хетфилда из «Металлики»:
— Оль, голова трещит! Убавь!
— Я от тебя просто тащусь... — Она засмеялась и выкрутила звук до более-менее выносимого уровня. — Ты слушай, слушай! Сейчас такой забой пойдет!
Она сидела рядом с Владиком на кушетке, поджав ноги и засунув ладони между коленями. На ней были синие джинсы, наши, и мальчишеская клетчатая рубашка с расстегнутым воротом.
— Это Симмонс, «Кисс». Хард... А это хэви, «Айрон Мэйден»! Диккинсон вокалист...
— А какая разница — хард, хзви? — спросил Владик, когда они, прослушав пару Олиных кассет, пошли на кухню ставить чайник.
— Хард — предшественник металла. Ну, ступень перед ним... Есть тяжелый металл, быстрый, мягкий... На той неделе мне блэк-метал притащат, супертяжеляк. Приходи, покажу! Вообще он двух видов: мистика и... ну, зверство, что ли. Мистикой «Айрон Энджел», к примеру, занимается. «Железные ангелы». Песни о монстрах, гримируются под чертей... А «Корнион» — из вторых. У них выходки такие! Гитары ломают. И не только плюются на сцене, а покруче... Жуткий завод! У нас тоже отличные группы есть...
— Мне бы зверство, наверно, не понравилось... А чем тебя вся эта музыка берет?
— Ты понимаешь, она же не просто так... Есть песни против войны, против серости, скуки... против взрослых! Знаешь, как поддерживают! Вот дома или в школе испортят настроение, а врубишь — и думаешь: есть же такие сильные ребята, с такой музыкой! Разве можно раскисать, когда на свете это есть? Слушай, а тебе что — совсем не показалось?
— Так сразу трудно сказать, — медленно, подбирая слова, ответил Владик. — Мне другое понравилось. Уважаю, когда у человека есть дело, увлечение... И что ты не просто слушаешь, а разбираешься... Это мне нравится!
Оля взглянула на Владика прямо, со смутившей его внимательностью:
— Я тоже это уважаю. Вот ты, если так посмотреть, только не обижайся... слабак: ну, драться не умеешь, не знаешь того, что любой нормальный пацан знает. Зато у тебя свое... А драться, если будет надо, научишься. Я так думаю. Глаза у тебя не как у слабаков. Ты видел волков в зоопарке? Я их тоже люблю. Даже больше, чем собак. У тебя разрез глаз, как у них... Не по прямой, а немного по косой. Тебе никто про это не говорил?
Владику захотелось что-то такое сказать в ответ! Но он только усмехнулся и опустил голову: дух на секунду захватило, как тогда, на верхней площадке недостроенного дома, которая уносилась вместе с ними в черноту и ветер...
За окном давно стемнело, и они пошли к дому на пустыре. Побродили по верху, топча свежий снег, все падавший и падавший с огромного неба. Покидались снежками. У Владика получалось метче! А спустившись на первый этаж, обнаружили, что сюда, кроме них, заходил кто-то еще. На стене было ярко нацарапано кирпичом: С + В = Л.
— Маленько неправильно, — смеясь, сказал Владик, подобрал осколок и небрежно, словно дурачась, докрутил С до О.
— Так тоже неправильно! — Оля забрала у него кирпич и Л превратила в Д.— Всякая там любовь — ерунда. Ты в нее не верь, она надолго не бывает. Я уж знаю... А вот дружить хоть всю жизнь можно!
Потом они сидели в Олином подъезде у батареи, и Димка мотал ушами и доставал языком Олин подбородок. Какая-то бабка в драных войлочных ботах вышла на лестничную площадку с мусорным ведром, остановилась, посмотрев на них. И вдруг сказала странным голосом:
— Что-то вы, детки, как сироты...
Оля и Владик прыснули. Но когда старуха вышла снова, уже без ведра, и, подслеповато моргая, протянула им две карамельки, Оля бросила:
— Вы чего? На кой нам ваши конфеты? Сами ешьте...
Старуха, будто не слыша, повторила:
— Берите, детки. Дай, думаю, угощу ребяток...
Владик сжал Олину руку, чтоб молчала. Ух, какая худенькая и сильная была у нее рука! И поспешно сказал, неловко улыбнувшись:
— Спасибо, бабушка. Мы не хотим.
Старуха постояла, глядя на них так же непонятно, и ушла, легонько шаркая своими ботами.
Владик сказал:
— Надо было взять. Старуха хорошая.
— Да, чудная, но ничего... Она Димке кашу давала, я видела. Владик! Помнишь, я обещала сказать, где еще бываю? Я никому про это не говорю. Хочешь, на той неделе сходим туда?
— Конечно!
Снег на улице падал по-прежнему сплошной и такой белый... Точно светящийся. «Рано ему насовсем ложиться, растает, а жалко», — думал Владик... Он шел домой и улыбался. Снег был новым, и небо было новым. Владик смотрел на это незнакомое небо и чувствовал: у него есть что-то такое, чего наверняка нет у прохожих, спешащих мимо! И у тех, которые живут, ссорятся и мирятся, о чем-то думают сейчас за всеми этими разноцветными окнами. У всех такого быть просто не может! Как только он жил без этого прежде? Разве это была жизнь!..
Двадцать пятое ноября. Сегодня ездил с Олей... Туда. К ее брату. Я думал, Николай Евгеньевич ее отец. А он отчим! А у настоящего отца давно другая семья, и там мальчишка Костя. К нему она и ездит... Олина мама считает — их бог наказал. Потому что мальчишка «дурачок» и даже говорит плохо. А ему уже пять лет. Называет себя Осей вместо Кости. И Оля его так зовет... Она ездит играть с ним. Он называет ее Ля. Совсем некрасивый, толстый. Ест много, все время что-то ест. Говорит со слюнями... Оля сказала — он же не виноват, что его таким родили. Ну конечно, не виноват. Но мне не по себе было... И зачем такие родятся? Я сказал, что жалко его родителей. А Оля разозлилась! Они, оказывается, тоже себя жалеют. Сами нормальные, не алкоголики какие-то, а сын вон какой... Они осенью — Оля подслушала — говорили, что надо бы куда-то сдать Оську, потому что ждут другого ребенка. Оля за это их ненавидит. Но скрывает: еще перестанут пускать к Оське! Играет с ним в школу — любимая игра. Школьник... Один и один, правда, складывает. Оля сажает его за взрослый стул, как за парту. Там он эти единицы и складывает. Еще рисует. Машины, людей — что Оля скажет. Но разницы никакой, одни круги и загогулины. А когда мы только вошли — у Оли свой ключ, — он сидел на книжном шкафчике и стучал по нему пластмассовым мечом. Пришлось стаскивать. Оля сказала, он часто так делает. На стол ставит стул и влезает наверх. Оля боится, что когда-нибудь Оська здорово сверзится. Его мама недалеко работает, забегает среди дня, но все равно он в основном один... И все время его тянет куда повыше. На подоконник, на шкаф... Тут мне даже смешно стало. Я сказал ей: «Сразу видно, чей брат! Тебя тоже носит по всяким кранам и крышам...» Но уехал от них какой-то ошалевший. Все про то же думал: зачем такие на свете? Может, это плохая мысль, жестокая, но что я могу поделать, если думается? Хотя думай не думай, а они живут. Ну что им до того, что люди строят, что-то открывают, рисуют... Хоть тысячу картин я напиши — что для таких изменится? А потом подумал, что и для нормальных людей — тоже ничего... Так и будут жить такими, какие они получились. Как-то пусто от таких мыслей. Только пять набросков сегодня сделал. Обычно стараюсь не меньше пятнадцати, чтоб не выходить из формы... Спросил Олю: зачем она с ним возится, если по-честному? Из жалости? Она сказала, что вопрос глупый. И жалеть она вообще никого не умеет. И не считает нужным... Просто каждому хочется быть одним из всех. Для кого-то... Особенным. И Оська видит, что он для нее такой. Поэтому ей радуется и развиваться стал лучше в последний год. Один врач это отметил даже с удивлением... А Оля именно этот год и ходит к Оське! Сказала, ему так плохо будет без нее, что если она его бросит — получится подлость. А подлость она не уважает. Тут выходит путаница... Выходит, помогает ему не из-за него, а из-за себя. Из-за уважения к себе... Если верить ее словам — звучит плохо. Но Оське-то при этом хорошо? Нет, наверно, она лучше меня. Я бы не смог... с таким. И никакие мысли не помогли 6, ни плохие, ни хорошие... Не смог бы, и все! А предки опять что-то ссорятся. Им бы на место Оськиных родителей! Тогда бы, наверно, все их неувязки враз уменьшились в размерах... Ладно, что-то я заболтался. Пока все.
