Владик сделал эти четыре листа. Но остался недоволен, на следующей неделе переделал, и листов получилось три.
Несколько рисунков он назвал про себя «Остановка». «Утренние люди» штурмовали автобус. «Вечерние люди» устало и терпеливо глядели на дорогу, держа распухшие сумки и сетки. «Ночные люди» громили остановку, и прозрачные, фантастической формы осколки сыпались сквозь них на снег.
И жадно затягивался окурком человек, сидящий на корточках над кучей мусора рядом с перевернутой урной... Все Владик, оказывается, запомнил, как ни разучивался видеть.
Еще он рисовал очереди. Одна — к телефонному автомату. Люди с двушками в руках, а в будке — пожилой мужчина, бережно прикрывающий ладонью трубку... Другая — к киоску за свежими газетами. Третья — к винному отделу. Толпа вдавливается в черную дверь, раскрыв от напряжения рты и ничего не видящие глаза — ничего, кроме этой маленькой черной двери.
Старуху с ведром он нарисовал отдельно. Она медленно поднимается по ступенькам на фоне зеленоватой стены, мертвый желтый свет падает на нее сверху и сзади, и до мусоропровода остается пройти две ступени...
Сегодня восьмое мая. Пашу последний месяц, как сумасшедший. Надо будет звякнуть Илье Ильичу. Показать. Интересно, что скажет... Отец наконец-то ушел. С мамой не особо ладим, но не особенно и цапаемся... Она не против ЛТО. Селедка туда не едет, едет Аллочка. Я решил, что лучше уж туда, чем с мамой на юг... Почти одновременно разъедемся. Еще хочу нарисовать Димку. Но не тот момент, какой хотел сначала, зимой... как он убегает от мужиков с сачками. Хочу другой. Когда они только подходят к нему. Он еще ничего не понимает, сидит растерянный такой... Но уже чувствует что-то очень плохое. Я же обещал Оле нарисовать его — для нее... Ну вот, пока все.
Двадцать третье мая уже! Сегодня встречался с Ильей Ильичом. Он долго смогрел. Все трогал свою черную бороду и молчал. Я уж начал бояться — чего он молчит? Но он сказал, что я молодец! Что глаз у меня хороший... Только с анатомией, конечно, не всё в порядке. А композиционно вполне прилично и экспрессии — тут он усмехнулся — тьма... Нет, он по-хорошему усмехнулся! Спросил, где я только наоткапывал таких рож. Я ответил, что сам видел, по памяти все. Еще он сказал, материала тут лет на десять хватит разрабатывать. И чтоб осенью я приходил в художку, с восстановлением проблем не будет... а летом поработал бы на совесть. Сейчас прикидываю, как сделать один рисунок... Часть окошка, угол косой, потому что видишь это окно как бы сверху и с улицы. Мальчишка читает, а внизу темный двор, только один фонарь горит. С перспективой сложно: как сделать этот обрыв, резкий такой, внезапный, от окна в пустой ночной двор с фонарем... А Димку я нарисовал. Вот уже два дня думаю, как отдать... Ну, все.
Первое июня. Видел сегодня Миху! На улице. Шел с девушкой. Под ручку... Почти нос к носу с ними столкнулся! Он мне подмигнул — важно, по-дурацки как-то... Даже «привет» не сказал. Я бы не ответил, но Миха-то этого не знал! Хотя что я удивляюсь? Плевать им на всех! Кроме себя. Вот и все. Экзамены, как ни странно, сдал более-менее... Сегодня первый день практики. Моем окна и лестницы в школе. Насчет того, как отдать Димку, я так решил... Заранее звонить не буду. Просто приду. Если увижу, что ей неохота меня видеть, оставлю Димку и уйду. И ничего страшного... Я же ей обещал? Ну и вот... А если ей не неохота, можно снова начать видеться... Я зимой понял, что каждый человек внутри себя один. Но бывает, что с некоторыми людьми он уже не совсем один. Зачем таким людям быть отдельно? Это же так редко, когда чувствуешь, что с кем-то ты — ну, уже не настолько один... Таким людям нельзя теряться! У Оли сейчас тоже должна быть практика. Вроде все...
Она открыла дверь, и брови над разноцветными глазами и скобочки в углах губ вздрогнули...
Владик сказал:
— Здравствуй... Я вот Димку принес. Помнишь, обещал? На.
Оля хрипловато ответила:
— Спасибо. Я думала, ты забыл...
— Нет, — с усилием выговорил Владик. — Я все помню.
— Я тоже, — сказала она. — А ты вырос, да? Раньше я тебе по глаза была, а теперь только по ухо.
— Наверно... Я хотел позвонить тогда, в декабре. Но не решился... Может, зря?
— Может, — ответила Оля.
— Кто еще там? — выглянула с кухни Олина мама.
— Это ко мне. Я скоро приду!
— Да куда тебя...
Конец фразы остался за дверью. Первый день, вернее, первый вечер лета обещал быть теплым и длинным, и времени должно было хватить на все: и на знакомство почти заново (сколько не виделись!), и на многие добрые и недобрые новости прошедших месяцев...
Второе июня. Пятница... Два раза виделись! А сегодня вечером ее повезли к тетке. На все лето... Практику она там отработает — в колхозе. Сказала, могу приехать, если хочу. А у меня этот ЛТО! Только в конце июля вернусь. К Оське она ходит... Говорит, руку там умудрился вывихнуть! Свалился откуда-то. И вообще что-то много болеет... А к отцу она не ходит. Там у них девчонка родилась. Оля сказала, что ей не то что ту девчонку — даже их дом видеть тошно. Что она всех их будет ненавидеть всю жизнь... Жалеет, что со всеми сволочами нельзя рассчитаться по-своему. Ну, я говорю: «А откуда ты знаешь, с кем надо рассчитываться, а кто не безнадежный? Не стоит думать, как нормалы». Она про них не слыхала. Я обещал показать рисунки. Осенью покажу. Но это плохо, что она так думает... Что почти все люди сволочи! Для нее самой плохо... Не знаю, как доказать, что это не так. Но как-то надо. Во-первых, это же правда не так! А во-вторых, когда у человека такие мысли, разве он сможет... чуть не сказал: нормально жить! На слово «нормальный» у меня теперь какая-то ненормальная реакция... Про Сашку ей сказал. Оля спросила, почему я не пришел... «Думаешь, — спросила, — если у меня никто не умирал, я бы не поняла?» Я от нее и ожидал этого, и не ожидал... Вот... Договорились, что в конце июля скатаю к ней. Ну хоть на выходные. Это не так далеко. На электричке. Только времени, конечно, очень много еще до конца июля... Два месяца почти. Практика, лагерь... А лето наступает отличное! Пух с тополей вовсю уже летит. Ну, вроде все.
Это была последняя запись Владика Шохина. Через две недели, уезжая после школьной практики из Москвы, он прихватил с собой обычную школьную тетрадку. На одной из его кассет остались Сашкины слова о том, что каждый человек вольно или невольно искажает свою историю, забывая, как все в его жизни было на самом деле. Владик забывать не хотел. Никого и ничего! Многие люди, не желавшие терять себя, пользовались тетрадями. Взял ее и Владик. А кисти и краски, постукивающие в этюднике, — это само собой.
Народу в электричке было полно. Этюдник он придерживал ногой, рюкзак забросил на багажную полку... Тянуло в сон — ночью рисовал.
Прислонившись к стене, Владик начал представлять себе, как удивится Оля. Представлялось очень хорошо! О крыше над головой он не беспокоился. Не устроится у Олиной тетки — проживет месяц в том шалаше в заброшенном саду, о котором рассказывала Оля... И с деньгами был порядок: сорок рублей, что мама давала на ЛТО.
Она думает, что Владик в лагере. Может быть, потом, когда она вернется из отпуска, он ей расскажет... «Меньше знают — крепче спят!» — любимая поговорка главного классного нарушителя Белова. Хотя при чем здесь Белов!
Стучали колеса, стоя дремал высокий мальчик с этюдником у ноги, и сверкало за окнами электрички набирающее силу лето.
