— Эй, закурить не будет?
— Нет...
— Врешь! Хотя... черт с тобой...
Он подошел к урне, приподнял ее и перевернул. На темный затоптанный снег под фонарем вывалились бумажки, пустые сигаретные пачки, палочки от мороженого. Мужчина принялся разбрасывать мусор и собирать в костлявую ладонь окурки. И закурил, неудобно привалившись высоко поднятым плечом к столбу. «Сразу в рот... Хоть фильтр опалил бы!» — с отвращением подумал Владик. Смотреть на мужчину было противно и интересно.
Разные случились встречи в эту предновогоднюю неделю. Однажды Владик ушел от дома на несколько станций метро. И обнаружил, что денег у него нет, только два талона на трамвай-троллейбус-автобус... Продавать их было, конечно, стыдно, но что делать? Он подошел к остановке и предложил талончик женщине с закутанным сверху донизу мальчиком — только толстый нос торчал. Почему-то она очень испугалась Владика. Прижала к себе мальчика и зло забормотала:
— Не надо нам, ничего не надо, иди отсюда!
Больше Владик ни к кому подходить не решился, потоптался у входа в метро и вошел внутрь. И пожилая билетерша у автоматов взяла талончик и пропустила Владика, покачав головой.
А одна встреча была жутковатая. Видно, автобуса не было долго: компания из ребят и трех девушек вовсю крыла «эту дыру»... Крыла, крыла, и вдруг один из них с размаху ударил ногой по прозрачной стенке остановки. С грохотом посыпались стекла, девушки радостно завизжали, двое мужчин молча и поспешно отошли в сторону. Владик тоже. А те били и били, пока не расшибли все, и остановка стала пустая и голая — только крыша осталась на железных стойках да мерцающая куча осколков внизу...
Близкий праздник был уже во всем: снег наконец-то улегся прочно, по-зимнему, люди на улицах тащили запеленутые елки, и в вагонах метро пахло оттаявшим елочным духом. Последние два года Владик покупал елку сам: занимал очередь на базаре, выбирал... И оказалось, что выбирать он умел. Как-то он их чувствовал, что ли, — оба раза купленные им елочки достояли до марта! После старого Нового года елку разряжали, она стояла свободная в большой банке с водой, только дождиком посверкивала. Выпускала мягкие побеги, и они вытягивались, распушались и светились среди старой глухой хвои, как светло-зеленые свечки.
В этом году родители о елке не вспоминали, и Владик тоже не заговаривал. Но на базары заходил: хорошо было бродить под разноцветными фонариками, дышать лесом, трогать елки за холодные живые лапы, щупать, какова хвоя, и мысленно говорить какой-нибудь: «А вот тебя бы я взял! Ты бы мне подошла!»
Одну такую елочку он посоветовал взять растерянной женщине, которая бестолково перекладывала их с места на место, ни на какой не решаясь остановиться. Сказал, что держать лучше в воде — и тогда к концу января пойдут новые побеги и она простоит до весны. И пускай с одной стороны лапы у нее короче, это не страшно, даже наоборот: удобнее ставить у стенки. Женщина в столь длинную еловую жизнь не поверила, кажется, но все равно была благодарна Владику. А он знал, что потом она будет еще благодарней: эта елка точно должна была дожить до весны!
Еще Владик впервые обнаружил, как много кругом людей, которые вдвоем. Мужчин и женщин, ребят и девушек... Неужели у всех у них любовь? У всех-всех? Наверно, для кого-то это тоже «ошибки» — и они станут потом жалеть, как отец, что зря потеряли время...
Иногда, когда он вскидывал голову, делалось неуютно: улицы словно придавлены, зарешечены сверху сетями тяжелых проводов. Идти становилось неприятно, душно — как по длинной клетке. Но все равно на улице было лучше, чем дома. Родители что-то все доказывали и доказывали друг другу. Владик включал на полную мощность магнитофон, и вскоре к нему врывались с вопросом:
— Ты что, с ума спятил? Прекрати немедленно!
Он прекращал. И отвечал, что крыша поехала не у него, а кое у кого другого! И уходил на улицу.
То, что он бродил по городу один, нисколько его не угнетало. Конечно, бывало грустно, но грусть казалась даже приятной. Вот люди, а вот он, Владик! Им нет до него никакого дела, у них своя жизнь — и прекрасно... Он свободен и ни от кого не зависит! Что хочет, то и делает, куда хочет — идет, на кого хочет — глядит!
Владик полюбил в это время слушать телефонные разговоры. Вставал в хвост у автомата и слушать Когда подходила его очередь, он набирал отцовский рабочий номер — знал, что вечером там никого нет. И, переждав несколько длинных, в никуда, гудков, выходил, словно не дозвонившись, и через одного человека заходил и звонил снова.
Некоторые говорили о делах и встречах, некоторые о всякой ерунде, а некоторые — не поймешь о чем, но, видимо, для них важном. Бабка с потрепанной сумкой причитала в трубку, что запуталась «в метре» и не знает, куда идти. Два огромных парня, с трудом забившись в будку, по очереди орали, что они «телок обеспечат, вся проблема во флэту!». Старый мужчина говорил долго и тихо, и, когда стоящий за ним звонко постучал монетой в дверь, он виновато оглянулся и говорил еще, наверно, целую минуту, никак не мог закончить.
Главной задачей Владика было разучиться видеть. Так суметь смотреть на все, чтоб постоянно не крутилась привычная, въевшаяся в мозги мысль, как бы он это нарисовал. Сумерки в подворотне, небо сквозь голые тополя, лицо старого мужчины и то, как осторожно он прикрывает трубку длинными пальцами...
Вечером это получалось лучше — краски и контуры съедала темнота. Поэтому Владик предпочитал выходить на улицу, когда смеркнется. Шел декабрь, самый темный месяц года, и это было кстати.
Вот только к дому на пустыре он больше не ходил. В том доме на стене было написано осколком кирпича «О + В», а наверху стояли двое: мальчик с коробкой красок в сумке и растрепанная девочка, на шее у которой висел на шнурке ключ. Зачем им мешать? Здесь зима, а там у них осень, и в лица дует такой сильный и чистый осенний ветер...
Шестое января, сейчас каникулы. Новый год первый раз встречал не дома. У Сашки. До четырех часов с ним досидели! А тетя Наташа только до двух. Но не это самое важное. Я недавно с такими ребятами познакомился! И они меня приняли! Хотя все старше и уже работают. А называют себя нормальными людьми, сокращенно — нормалы. Вышло вот как. Я набрел на незапертый подвал в старом доме, из которого почти всех выселили. Хороший такой подвал, сухой. Кругом теплые трубы. У стенки — деревянные ящики... Когда зашел туда второй раз, увидел этих ребят. Они спрашивают: «Кто такой?» — «Человек», — говорю... «Что за человек?» — спрашивают. Я разозлился на свою растерянность и отвечаю: «Нормальный!» Они как захохочут: «Еще один нормальный! Садись с нами!» Ну, я сел. Миха — самый, по-моему, интересный из них — стал со мной разговаривать. Плечи у него! Боксерские. Только сутулые. Еще там был Костик, толстый, смешной. Он всегда одну и ту же песню поет под гитару: «Лучший месяц в году я у моря с тобой проведу, на просторе у синего моря». Слава и Петька решали кроссворд. Они оба длинные, с одинаковыми стрижками. Весной пойдут в армию. Второй Славка, черный, маленький, ниже меня, решал тот же кроссворд. Они соревновались. В подвале подвешены ручные фонарики, поэтому светло... Разговоры у них всякие. Бывают ужасно интересные, бывают смешные - когда рассказывают про своего мастера на заводе, а когда про футбол и хоккей — скучноватые... Искусства не признают, кроме нашей эстрады. Я все-таки с этим не согласен... Сколько людей тратили на это свою жизнь! И сколько теперь пользуются их результатами: смотрят, слушают... Что, неужели они все дураки? Но с этими ребятами все равно здорово. Они уже совсем взрослые! Но лучше взрослых. Честней. Не делают вид, будто понимают, чего не понимают! Не выдают себя ни за кого. Что думают, то и говорят... В общем, какие есть — такие есть! Мне это нравится! На жизнь у них взгляды такие: надо вкалывать, зарабатывать деньги, чтоб жить «по-человечески». Жениться не раньше двадцати двух лет. Это чтоб успеть «нагуляться» и в то же время «не перегулять»... А на ком — об этом часто говорят. Как определить, «честная» девчонка или нет. Какие есть признаки. Костику двадцать один, и весной он собирается жениться. Дают ему советы, как и что. Чтоб не промахнулся. Есть такие советы! Здорово интересно слушать. Я уже столько всего от них узнал! Ну, ладно. Пока все.
Сегодня двенадцатое января. Событий! Куча... Привел к нормалам Сашку. А они его прогнали! После одного спора. Миха сказал — он просто так, вообще сказал, — что сейчас в стране страшный беспорядок. И прекращать его надо бы чем скорей, тем лучше. А то люди разбалтываются и становятся неспособны на нужную государству жизнь. А Сашка начал возражать! Он за широкую демократию... Миха тогда сказал, что если и дальше так пойдет, то черт-те чем все может кончиться и что всяких там панков вонючих и нюхачей вообще надо бы к стенке ставить — все равно это не люди, а нахлебники общества и отребье. Сашка ответил, что, прежде чем ставить, надо разобраться, отчего они появились. Ведь, если не найти причину, они будут появляться снова и снова, и никаких стенок не хватит... И что нельзя говорить заранее, что они не люди. Они тоже все разные... Миха тут всерьез завелся. Из-за этой демократии, говорит, они и развелись! И если, говорит, кто-то не хочет себя вести, как положено, и влезает в дерьмо — значит, он и сам дерьмо. И чичкаться с ним нечего! Сказал еще, что он этих подонков видал и что у Сашки в голове каша: начитался газет, а переварить — нутро слабо... «Вот что, — говорит Сашке, — пошел вон отсюда, мальчик! Будь ты постарше — поговорил бы с тобой по-другому, но у тебя еще молочко на губах не обсохло... Так что давай выкатывайся и дорогу сюда забудь...» Сашка такой от них выскочил! Белый, губы вздрагивают... «Кретины!» — говорит... Мы пошли ко мне домой. Мать сегодня поздно, сказала, придет... Ну, понес он на нормалов всякое. Что уважают в человеке не личность, а одни только муравьиные качества. И что реакция как раз на таких вот опиралась, на похожих... во все времена... Я возразил, что это он перехватил! Обыкновенные ребята, и взгляды у них есть вполне правильные. Хотя бы насчет тех, которые нюхают бензин и разную другую дрянь. И вдруг Сашка спрашивает: «У тебя есть бензин?» Бензин у нас был. Летом предки в нем кисти отмачивали, когда делали ремонт... «Тащи, — говорит, — сейчас увидишь зачем!» И — раз в него носовой платок. Помочил, немного понюхал и говорит: «Ну, что? Я что, сильно поменялся в твоих глазах? Оттого, что сделал, как сам захотел, а не как положено по внешним правилам! Главней которых, по нормалам, нет... Но когда человек сам с этими правилами соглашается — это одно. А когда из-под палки — совсем другое! А нормалы уверены, что это нормально — когда из-под палки... Ты что, — говорит, — теперь вместе с ними к стенке меня при случае? За слишком «свободное» поведение?» Я сказал, что он дурак... Взял у него этот платок и тоже понюхал. Но уже через минуту внутри стало нехорошо, и я перестал. Тошно как-то, и голова закружилась... Все-таки настоящая гадость это, конечно! Тут я вспомнил, что мама велела купить хлеба, и пошел в универсам. На воздухе голова сразу прошла... Но когда вернулся, так испугался! Потому что Сашка как будто спал, накрывшись маминым клеенчатым фартуком! Я сдернул фартук, подумал, что Сашка, может, шутит. Но он не шутил, а рядом была та банка... Я потряс его, а потом скорей открыл окно. Сгреб с подоконника снег и стал тереть ему лицо. Во как вышло... Сашка сказал, когда очухался, что ему стало интересно, что будет, если подышать подольше. И решил проэкспериментировать... И кого-то этот человек еще обзывал кретинами! Да... Но сон, сказал, увидел потрясный! Обязательно, говорит, надо его нарисовать. Он же рисует сны... Ну, ладно. Все.
