Сегодня тринадцатое. Сашка сейчас позвонил. Сказал, что нарисовал свой «бензиновый» сон. Надо бы сбегать поглядеть, но неохота... Нет, не так. Не неохота. Как бросил рисовать, стало трудно смотреть чужое... Поглядишь — и чуть ли не реветь потом тянет. А тетя Наташа точно не удержалась. Сашка потихоньку психует. Говорит, целых полгода все было путем. А теперь вот опять. Всё, вырубаю...
Двадцатое января. После школы пошли к Сашке. Спросил его, как там у него с вопросом «зачем». Сашка сказал, что, если даже та высшая сила есть и знает ответ, он для нас не годится. Только для нее. Сашка теперь думает, что у этого ответа такая особенность: для каждого он свой. Для нормалов один. Для него второй. Для меня — третий... Все их сами находят. А если не находят, дело плохо. Вот пузыри в закипающем чайнике лопаются потому, что оболочка у них слабая и не выдерживает давления. И если человек живет без своего ответа, у него тоже как бы слабая оболочка. Которая легко разрывается, и он уничтожается как личность... Это такой физический закон — про пузыри. Сашка у дверей физики подслушал, когда Селедка его выставила с немецкого... Но этот закон можно, Сашка считает, распространить и на людей. Еще он сказал, что мне нельзя бросать рисовать... Что разговоры с собой, как у меня на кассетах, тоже развивают личность, но этого в моем случае мало. А он не хочет, чтоб я уничтожился! Илья Ильич недавно, в общем, о том же говорил... Позвонил из художки. Все допытывался, почему не хожу. А что отвечать? Потому, что отцу сказал: больше платить не придется? Ха, тоже мне объяснение... Не хожу, и все. Не знаю, зачем мне это надо. Он долго убеждал. Кажется, расстроился. Было б из-за чего! Из-за меня... Надеется, что передумаю. Велел записать его домашний телефон и звонить, если захочется. Я записал. Да только не уверен, что захочется... Все-таки жалко, если Сашка прав. Если общего ответа, чтоб для всех, нет. Сам-то когда еще найдешь! Да и непонятно, как его искать... Ну, ладно. Все.
Двадцать седьмое января сегодня, понедельник. Ну, Селедка отмочила! Химичка заболела, и первого урока не было. Селедка провела на нем классный час. Про всякое говорила, а потом про ЛТО. Это лагерь труда и отдыха, летний. Чтобы мы уже сейчас о нем подумали. Сашка бросил просто так, мне, а не ей: «Да ну его». А она услыхала и говорит: «Раз-зумеется, ЛТО — не ЛТП, насильно туда не тащат. Уж это ты должен знать, Мамонов!» Сашка сначала уставился на нее, а потом схватил портфель — и к двери. Селедка его за рукав: «Куда? Ты что себе позволяешь!» Но он крикнул: «Пусти», — выдернулся и выскочил. Я ничего не понял. Ирка Крупова спросила вслух: «Что это — ЛТП?» Лямин засмеялся и сказал, что там алкашей лечат. А Селедка прямо взбесилась из-за Сашкиного «пусти». Назвала его хамом и понесла: все мы дети своих родителей, Сашке, судя по всему, не миновать кривой дорожки, и тэ дэ, и тэ пэ... Ну, тут я врубился, почему он выскочил. И на перемене треп насчет этого противно было слушать. Лямин предположил, что кого-то из Сашкиных предков загоняли или загоняют туда лечиться... На втором уроке Сашки не было. Я хотел сбежать, но потом подумал: а может, ему лучше переварить эту Селедкину глупость одному? Сам знаю, до чего неохота иногда никого видеть. Но после уроков зашел. Что-то никого не было. Ну, у тети Наташи бывают вечерние смены — она работает на овощной базе. А вот он куда смотался? Завтра спрошу. Ну, вроде все.
Владик лежал на кровати и листал детектив, он любил читать лежа. Детектив попался нудный, но в чем все-таки дело, узнать хотелось. Владик заглянул в конец, и через пять минут все стало ясно...
Потянувшись, он подумал: «Не забыть бы с утра сунуть в сумку чертежную доску». Вышел в коридор, еще раз без толку накрутил Сашкин номер... «Ладно, — сказал себе, — расспрошу завтра, чего у него и как...»
Откуда Владику было знать то, о чем не каждый взрослый-то человек помнит: все, что происходит с нами в нашей жизни, — происходит только сегодня. Всегда сегодня! А завтра — случается и так — не наступает вовсе.
Прокрутил вчерашнюю запись, сто раз прокрутил... Ну почему я такой дурак?! Почему сразу не побежал за ним?! Оля права — ничего не вижу, что под носом! А Селедка... Таких вообще!.. Таких уничтожать нужно! И Сашка дурак! Нашел кого слушать! Нет, ну как же он мог... Я не понимаю: как он мог?! И никто теперь не узнает, что ему приснилось в том сне... Идиотская мысль, а я думаю! О том, что у него было в его последнем сне!
Класс лихорадило: приезжала врач, выясняла, нет ли еще токсикоманов в седьмом «Б». На родительском собрании Селедка призвала каждого родителя проследить, не появились ли у его ребенка пагубные привычки, и предостерегла: у некоторых детей они образуются с удивительной легкостью.
Прошло классное собрание. Притихшие ребята отмалчивались, собрание шло вяло. Но после того как Селедка произнесла: «Мне, как и вам, очень жаль, разумеется, вашего товарища...» — после этого произошло неожиданное.
Владик Шохин, мальчик, на ее взгляд, инертный и замкнутый, причем из вполне приличной семьи, прервал ее на полуфразе с самым развязным видом.
— Вам? — спросил он. — Сперва убили, а теперь жалко? Здорово у вас выходит!
И тут случилось совсем уж неожиданное... Немецкая Селедка поправила очки, мелко зашевелила губами — и вдруг схватилась руками за лицо и вышла из класса...
В этот вечер Владик заболел. Наверное, переел снега — глотал его все последние дни, постоянно почему-то хотелось пить.
Сначала заболело горло, потом голова. Он померил температуру: тридцать восемь. Через полчаса оказалось уже тридцать девять. Из какого-то упрямства он ничего не сказал отцу, прикрыл дверь в свою комнату и лег. Мама была в командировке, должна была вернуться на днях...
Ночь запомнилась плохо, хотя он просыпался без конца. Было так жарко, что Владик настежь открыл балконную дверь. От морозного воздуха стало лучше, и он уснул, но проснулся от той же духоты и жары. На лоджию намело снега, и Владик вышел на тошных ногах полежать на нем. Лежать было приятно, вставать не хотелось, но он все-таки встал и вернулся в постель. Потом снова вспомнил про распахнутую дверь и решил сходить еще раз, но его не пустила мама. Она сидела на кровати с краю, тяжелой рукой прижимала его ноги и говорила: «Лежи, лежи, не надо. Можешь простудиться».
Владик нехотя послушался и закрыл глаза, а когда открыл, на мамином месте сидел Сашка.
«Ты! — сказал ему Владик и от восторга немного задохнулся. — Слушай! Ты мне скажи: у тебя случайно тогда? Или, может... Знаешь, я все время про это думаю! Скажи!»
Сашка непонятно покачал головой и промолчал. Но Владик решил не обращать на это внимания.
«Ты зря... Тебе никак нельзя умирать! Ну как ты это не понимаешь? Нельзя! А какой сон ты тогда увидел?»
Сашка начал тускнеть, размываться и пропал... Владику стало так обидно, что он заплакал:
— Ну куда ты опять от меня? Ладно, я ничего не буду спрашивать! Не буду, слышишь?
Он вернулся. Владик обрадовался, и его снова затянуло в душное, черное — на этот раз уже до утра...
Зима кончалась. За окошками класса солнечно подтаивал снег. Ошпаривала мгновенная мысль: «А Сашка не видит!» Изредка, в какие-то шалые секунды, чудилось: повернешь сейчас голову — и он тут! Не дыша, поворачивал. Мир был пуст, как соседняя половинка парты.
...Третье марта уже. Давно не брался за маг. Больше месяца прошло. Болел тут недели две. Нет, больше. Да это неважно. У тети Наташи вчера был. А в школе запустил все здорово. И нагонять неохота... Как-то не о чем говорить. Все...
Нет, говорить можно было бы о многом — наверное, даже о слишком многом. Например, о чувстве вины, от которого никуда было не деться. С которым надо было жить. Не день и не месяц — всю остальную жизнь жить! От этого Владику становилось холодно и мертво. И мысли появлялись тоже холодные и мертвые. Он постепенно привык к ним и уже их не боялся. Вот только маму было жалко, и потому Владик подолгу вертел эти мысли так и этак, словно детали конструктора, но ничего конкретного соорудить из них все-таки не пытался...
Еще можно было бы рассказать о бессильном отвращении к пятнистому от фонарей потолку в его комнате. Может быть, именно из-за этого отвращения так трудно было теперь засыпать? А сны снились захватывающие, детективные: с погонями, западнями и спасениями, убийствами... И после красочной чехарды такого сна — резкий, как щелчок, обидный до слез обрыв в реальность, в тиканье будильника, на котором второй или третий час ночи... Но тикал он бессмысленно. Похоже, на ночь стрелки умирали, и над Владиком навечно зависал пятнистый глухой потолок, и не верилось, что есть на свете такая вещь, как утро. Что в мире вообще что-то есть, кроме этого потолка и мертвых стрелок...
О многом можно было бы рассказать. О столь многом, что у Владика не было сил и слов даже пробовать...
Тетя Наташа сменила работу: пошла санитаркой в больницу, где лежала в феврале. И не жалела, хотя на новом месте сильно уставала. Приходам Владика была рада. Но однажды сказала своим негромким, домашним голосом:
