— Так, — говорит. — Гулял, шептался и ничего не сделал!
И занесла меня на промокашку.
А все вокруг кричат себе и кричат. А Санна Санна делает им замечание:
— Ничего вы своим криком не добьетесь. Все вопросы можно выяснить, если поднимете руку. Только руку — и все!
Перед завучем Ольгой Ильиничной — стою я, ученик второго класса Саша Богунец. Второй класс уже давно сидит на уроке, второй класс уже давно занимается устным счетом, а я, Богунец, уже давно стою перед завучем Ольгой Ильиничной.
— Это ведь у нас не первый разговор, — говорит Ольга Ильинична.
Верно. Не первый.
— Почему ты считаешь себя вправе колотить ребят?
— Он меня задел рукой, — объясняю я. — Он меня задел рукой, и я разлил чернила. Я ему сказал: «Хочешь получить?» Он сказал: «От кого?» Я сказал: «От меня». Он сказал: «Давай». Я сказал: «За боли не отвечаю».
— Как ты сказал?
— Я сказал: «За боли не отвечаю».
— Это значило, что ты будешь бить больно, может быть, до крови?
Молчу. Известно, что значит «за боли не отвечаю».
— Так…
— Я больше не буду, — обещаю. — Я буду хорошо вести.
— Это я уже слышала, и не один раз.
На стене висит карта Европы. Я смотрю на карту.
— Ты пользуешься тем, что ты самый сильный?
— Не самый сильный, — разглядываю я Европу.
— Но ты бьешь тех, которые послабее.
Это меня обижает. Я бросаю Европу и смотрю на Ильиничну.
— Ты же не бьешь седьмые, восьмые классы…
— Я бью третьи и четвертые.
— Где?
— У нас во дворе.
— Значит, ты и во дворе учиняешь драки?
Получается еще хуже.
— Я больше не буду, — обещаю. — Я буду хорошо вести.
— Ты уже давал слово.
— Я ж его предупредил. Я ж сказал: «Хочешь получить?» А он сказал: «От кого?» Я сказал: «От меня». Он сказал: «давай». Что же мне его экономить? Я сказал: «За боли не отвечаю».
— Как же мне теперь тебе верить, если ты нарушаешь слово? Как же это так получается?
Кто знает как? Получается…
На другой стене — из деревянных клеток выглядывают разноцветные коробочки — диафильмы. Урок уже кончился, второй класс теперь завтракает. Второй класс вынимает огромной кастрюли теплые пирожки, раскладывает их на салфеточки и запивает горячим чаем. Потом прозвенит звонок, второй класс будет смотреть цветные диафильмы, а мы все будем говорить и говорить с Ольгой Ильиничной.
— Ты октябренок?
— Да.
— А где твоя звездочка?
Еще сегодня утром на том месте, где нужно, была звездочка.
— Сломалась та штучка, которая прикалывается.
— Ну, вот видишь! Ну как же с тобой поступить?
— Я больше не буду. Я буду хорошо вести.
— Я не могу тебе верить. Ты бы мне поверил, Богунец, если бы я много раз давала обещания и много раз их не выполняла?
Я, Богунец, снова смотрю на Европу, потом на мы, потом на Ольгу Ильиничну и говорю тихонько:
— Я бы поверил. В последненький разочек.
— Кто знает сказку? — спрашивает Нина Николаевна.
Кто знает — тот и рассказывает.
Оля Семина — про Змея Горыныча.
Тоня Маркина — тоже про Горыныча, только совсем другую.
Ваня Орехов — о том, почему гриф лысый. Гриф — это птица в Бирме. И вообще это — бирманская сказка.
И Люда Павлова, и Таня Крылова, и Шура Ячменников — все хотят рассказывать сказку, и каждому из них Нина Николаевна говорит: «Молодец!», а потом спрашивает:
— Ребята, а что же главное в этих сказках? Что хотел выразить в них народ?
Оля Щеголькова тянет руку. Она — главная отличница класса. Она знает, что народ хотел выразить. Он хотел рас: сказать о своей жизни, о своем прошлом и о своей мечте. А в наше время, говорит Щеголькова, сказка становится былью.
Потом начинает рассказывать сказку проигрыватель. Про Ивана Царевича. Он говорит неживым голосом, и мало кто его слушает.
Кто пишет на парте карандашом.
Кто царапает бритвочкой.
«Кто привязывает к карандашу веревочку.
Кто веревочку от карандаша отвязывает.
Кто смотрит по сторонам.
Кто разглядывает ногти.
Кто опускает платок в щель парты и следит — куда он вылезет.
Кто ест свой воротничок.
Кто самописку.
Кто сосет руку.
Кто учится подмаргивать.
Оля Щеголькова притворяется, что слушает.
И только Юра Семынин слушает по-настоящему. Он слушает и вздыхает.
Иван Царевич вышел на распутье, и перед ним — указатель. Поедешь направо — сам погибнешь, поедешь налево — потеряешь коня.
Все меньший и меньший круг проделывает мембрана и наконец останавливается.
— Понравилась сказка, ребята?
— Да, — дружно отвечаем мы. Тем более что скоро уже звонок.
— А что вам понравилось?
Лучше всех на этот вопрос отвечает Оля Щеголькова. Ей понравилось, что народ в этой сказке выразил свою мечту.
Юра Семынин вздыхает.
— Ты чего? — спрашивает Нина Николаевна.
— Зачем он поехал налево?
— Кто?
— Иван-Царевич. Конь его вез-вез, а он взял и коня погубил.
— Но ему необходимо было раздобыть заветную шкатулку.
— Все равно он неправильно сделал. Такого честного коня погубил. Мне коня жалко!
Нина Николаевна говорит, что Иванушка выбрал, самый разумный путь и ему удалось достичь своей цели.
— Чем можно подтвердить, ребята, — спрашивает она у нас, — что Иванушка действительно был смелым?
Но никто подтверждать не хочет. И не потому, что звенит звонок, а потому, что все мы думаем о коне. Коня жалко.
Шли мы как-то с Васей Кикиным из школы. А на углу две мороженщицы стоят. Румяные от мороза. И кричат весело:
— Эй, кому эскимо за одиннадцать копеек, брикеты по тринадцать, пломбиры по девятнадцать, берите, не зевайте!
Зевать тут не приходится.
Подсчитали мы ресурсы. У Васи на целый пломбир хватило, у меня — на брикет набралось.
Позавидовал я Кикину, да ничего не поделаешь.
Заглотнули мы наши мороженые по-быстрому — чтоб дома не догадались.
А к вечеру у меня горло разболелось. Доктора вызвали. Ангина.
Я Васе Кикину звоню — чтобы он в школе предупредил, что не приду на занятия. А к телефону его бабушка подходит. Вася не может — у него ангина. Да еще непростая. Стрептококковая.
Не зря он, выходит, девятнадцать копеек выложил. Ну и ну! Никогда, значит, заранее завидовать не надо! А утром сказала мне мама, что ночью бред у меня был. И какой странный! Кричал я в бреду:
— Эй, кому ангина за одиннадцать копеек, кому — за тринадцать, стрептококковая — девятнадцать, берите, не зевайте!
— Не знаешь, почему у тебя бред такой странный? — спрашивает мама.
— Не знаю, — говорю.
И, наверное, покраснел. Только краснота наружу не проступила. Все равно у меня жар был. А под жаром красней не красней. Когда жар — человек и так лежит красный, не заметно. Очень даже удобно.
Шесть дней проболел. А Вася Кикин — две недели. И контрольную по русскому пропустил.
Так что не зря все же я ему завидовал!
У меня фамилия есть. И имя.
И учителя меня так и вызывали по фамилии. Или даже по имени.
А Раиса Сергеевна у нас новенькая и никак меня запомнить не может.
— Ну-ка, рядом сидящий с Васильевым! — вызывает. Чего хорошего? И ребята дразниться стали — «рядом сидящий».
Надоело мне это. Сел я за свободную парту. Ну, думаю, теперь Раиса Сергеевна по фамилии меня вы зовет.
А она и вовсе не вызывает. Посмотрит-посмотрит на меня и дальше пойдет.
— Алябин! — другого выкликает. Незапоминающийся я, что ли, такой?
Три урока сидел я один, три урока меня не вызывали. И то ладно!
А потом надоело мне одному, обратно к Васильеву перебрался.
И пошло все сначала:
— Ну-ка, с Васильевым рядом сидящий, ответь нам строение цветка.
Ну, разве это правильно?
Я же не говорю про Раису Сергеевну «за столом стоящая».
Нет, неправильно это — человека, у которого фамилия и имя есть, ни по фамилии, ни по имени не называть!
Хуже нет — в школу опаздывать. Так вся перенервничаешь, измучаешься, измотаешься.
И тебя же еще ругают!
Сами бы попробовали. Думаете, это сладко?
Думаете — приятно? Всю дорогу переживаешь, минутки подсчитываешь, только бы не опоздать, не опоздать только бы… И — как назло!
Я уже все испробовала — даже раньше из дому стала выходить. Но как раньше выйдешь — обязательно возвращаешься. Что-нибудь второпях позабыла. То ли учебник, то ли тетрадку, то ли форму физкультурную.
