– Послушай, Трейси, этот дневник особенный, на всю жизнь. Ты же не хочешь его испортить разными глупостями?
А я сказала:
– В моей жизни до сих пор ничего такого особенного не было, так почему мне нельзя писать глупости, если захочу?
Тут она опять вздохнула, уже с сочувствием, и обняла меня:
– Я понимаю, тебе бывает трудно, но на самом деле ты действительно особенная. Ты же это знаешь?
Я помотала головой и попробовала вывернуться, но Илень держала крепко:
– Правда-правда. Трейси, ты замечательная!
– Если я такая замечательная, почему никто не хочет взять меня к себе?
– Ах, моя хорошая, я все понимаю. Тебе, наверное, было очень тяжело, что со второй приемной семьей тоже не сложилось, но ты все-таки не расстраивайся! Когда-нибудь ты найдешь себе идеальных приемных родителей.
– Жутко богатых?
– Может быть, это будет целая семья, а может быть, одинокая мама, если она окажется подходящей.
Я посмотрела на нее в упор:
– Илень, вот ты одинокая и наверняка подходящая. Возьми меня к себе, а?
Тут она заерзала:
– Понимаешь, Трейси, у меня же работа. Мне приходится заниматься многими детьми.
– А ты их брось и занимайся только мной. За приемных детей деньги платят, я знаю. А за меня, наверное, больше заплатят, потому что я трудный ребенок. У меня всякие там поведенческие нарушения… А, Илень? Будет весело, правда!
– Конечно, Трейси, это было бы очень весело, но я не могу, прости.
Илень хотела снова меня обнять, но я ее отпихнула:
– Да я шучу! Фу, с тобой жить – гадость какая! Ты скучная зануда, еще и жирная. Даже представить противно такую приемную маму!
– Я понимаю, Трейси, что ты на меня сердишься… – Илень старалась говорить как ни в чем не бывало, но живот все-таки втянула.
Я ей сказала, что ни капельки не сержусь. Точнее, проорала. И что мне наплевать, хотя из глаз дурацкая вода потекла. Только я не плакала. Я вообще никогда не плачу. Некоторые думают, что иногда все-таки плачу, но это просто аллергия.
– Наверное, ты теперь придумаешь для меня какое-нибудь ужасное колдовство, – сказала Илень.
– Уже придумываю!
– Хорошо-хорошо.
– Ты всегда говоришь «хорошо»! «Ну хорошо, если ты правда этого хочешь, я не стану возражать»; «Хорошо, Трейси, я вижу, что у тебя в руках здоровенный топор и ты сейчас оттяпаешь мне голову, потому что ужасно на меня злишься, но я не стану сердиться, я всегда спокойна, потому что я такой крутой и классный социальный работник».
Тут Илень расхохоталась:
– Будешь с тобой спокойной, Трейси! Слушай, детка, пиши свою историю как захочешь. В конце концов, это же твой собственный дневник.
Вот так! Дневник мой собственный, и я могу в нем писать все, что захочу. Только я не очень-то знаю, чего я хочу. Может, все-таки посоветоваться с Илень? Она сейчас в другом углу комнаты помогает хлюпику Питеру. Он вообще не понимает, что писать в дневнике. Сидит корябает что-то медленно-медленно и ужасно серьезно. Выводит печатные буквы своей дурацкой шариковой ручкой, от которой все время кляксы. Еще и рукой размазал нечаянно, теперь у него в дневнике вообще сплошная грязюка.
Когда я позвала Илень, она сказала, что ей надо немного помочь Питеру, а то он, бедняжечка, боится написать что-нибудь не то. Как будто заполняет психологический тест на уровень интеллекта. Я таких тестов сто штук заполнила, проще некуда. Все думают, в детских домах дети тупые, а я почти каждый раз получаю сто баллов из ста. Ну, то есть нам результаты не говорят, но я и так знаю.
Не обращайте внимания на эти дурацкие закорюки. Все вранье. Вот всегда так: на минуту ничего без присмотра оставить нельзя – обязательно возьмут и испортят. Не думала, что у кого-нибудь совести хватит писать гадости в чужом личном дневнике. Знаю-знаю, кто это сделал. Я все знаю, Жюстина Литтлвуд! Вот погоди, я до тебя еще доберусь!
Я пошла спасать Илень от мелкого зануды Питера, заглянула одним глазком в его дневник и чуть не упала. Представляете, кого этот нытик записал своим лучшим другом? Ни за что не угадаете. Меня!
– Это шутка такая? – спрашиваю.
Он весь покраснел и спрятал дневник за спину, но я уже увидела: «Мой лучший друг – Трейси Бикер». Посреди страницы, черным по белому. Точнее, синим, шариковой ручкой, да еще и с кляксами, но вы меня поняли.
– Отстань от Питера! – велела Илень.
– А зачем он всякие глупости пишет? Я с ним не дружу!
– А по-моему, это очень мило, что Питер хочет с тобой дружить. – Илень скорчила рожицу: – Что делать, о вкусах не спорят.
– Ха-ха, очень смешно. Питер Ингэм, ты зачем это написал?
Он что-то пропищал про общий день рождения. Мол, значит, мы друзья.
– При чем тут это, балда? Ничего это не значит, что мы друзья.
Тут Илень на меня накинулась. Зачем я обижаю бедненького Питерчика, и если я не хочу с ним дружить, почему бы мне не отойти в сторонку и не заняться своим дневником? Вообще-то, когда мне говорят отойти, я уже назло не отстану. Вот и сейчас – прямо приклеилась к ним.
Тут Дженни позвала меня на кухню, будто бы ей надо помочь готовить обед. На самом деле это была просто хитрость. Дженни нас никогда не шлепает, даже не ругается почти. Она старается нас отвлечь. С мелкими это иногда проходит, а на меня совсем не действует. Но мне нравится помогать на кухне – всегда можно ухватить ложечку варенья или горсточку изюма, когда Дженни отвернется. Так что я пошла с ней и помогла выкладывать рыбные палочки на гриль, а Дженни разогревала масло в сковородке для картошки. Рыбные палочки не очень вкусные, пока сырые. Я попробовала – отгрызла маленький кусочек. Не понимаю, почему их называют палочками. Откуда у рыбы какие-то палочки? Правильней было бы – «плавнички». Тетя Пегги готовила жуткий молочный пудинг под названием «тапиока», в нем были такие склизкие кусочки, вроде пузырьков, так я говорила другим детям, что это рыбьи глаза. А самым мелким сказала, что мармелад делают из золотых рыбок. Они поверили.
Когда Дженни начала раскладывать по тарелкам жареную картошку и рыбные палочки, я пошла сказать нашим, что обед готов. Луиз и Жюстина хихикали над чем-то в уголке. Я не разглядела, что там у них. Не знаю, вообще-то я правда ужасно умная, а тут протупила – не догадалась, над чем они смеются. А они читали историю моей жизни, да еще и приписали там свои глупости.
Какой-нибудь хлюпик вроде Питера Ингэма наверняка бы наябедничал, а я никогда не ябедничаю. Ну ладно, я им еще отплачу. Буду долго думать и придумаю совершенно кошмарную месть. Ненавижу эту Жюстину. До нее мы с Луиз были лучшими подругами, всегда все делали вместе, и нам даже в детском доме жить было не так уж плохо. Мы играли как будто мы сестры, и у нас были разные секреты.
Я с ней поделилась одним секретом. Ну, есть у меня одна маленькая проблемка. Ночного характера. У меня отдельная комната, поэтому о моей проблемке знали только я и Дженни. А потом я рассказала Луиз – в знак нашей крепкой дружбы. Я сразу почувствовала, что это был неверный шаг, потому что она долго хихикала и потом иногда меня дразнила, хоть мы тогда еще были лучшими подругами. А потом она подружилась с Жюстиной, и я иногда беспокоилась – вдруг расскажет, но каждый раз себя успокаивала, что все-таки Луиз не совсем бессовестная.
А она рассказала. Жюстине, моему злейшему врагу! И что же я теперь с ней сделаю? Какие идеи тикают в моей умной голове?
Например, можно ее побить.
Тик-так, тик-так…
Можно ее разрубить пополам мощным ударом карате.
Тик-так, тик-так…
Можно попросить маму, она приедет в своей шикарной машине и раздавит Жюстину, как ежа.
Тик-так, тик-так… Придумала! А еще я решила никогда больше не оставлять дневник без присмотра. Всегда носить его с собой. Ну держись, Жюстина Литтлвуд! Ох, ты у меня получишь. Да-да-да, вот тебе, вот!
Сейчас полночь. Свет включать нельзя – вдруг Дженни еще рыщет по дому. Не хватало мне еще раз с ней поцапаться. Так что я пишу при свете фонарика, только батарейка уже садится, он светит еле-еле, я почти не вижу страницу. Есть ужасно хочется. В книжках Энид Блайтон[2] в школе всегда устраивают по ночам пиры. Еда у них была довольно странная – сардинки и сгущенное молоко, ну а вот за батончик «Марса» я бы сейчас убить могла. Представьте себе шоколадный батончик размером с мою кровать. Представьте, как вы его лижете сбоку, надкусываете с уголка и зачерпываете мягкую начинку прямо горстями… У меня даже слюнки потекли. Да-да, оттого и пятнышки на странице. Это слюни. Не думайте, что я плакала. Я никогда не плачу.
Когда Дженни на меня напустилась, я сделала вид, что мне все равно. Мне и правда было все равно.
