Я долго не мог уснуть. Вспоминались дом, мама. Сейчас она, наверное, сидит, сгорбившись над швейной машинкой, и, конечно, думает обо мне. И никак ей не догадаться, что я нахожусь совсем рядом.
Ребята тоже беспокойно ворочались на нарах. Кто-то негромко позвал: «Мама», кто-то вздохнул, кто-то простонал во сне…
На другой день томительное ожидание стало просто невыносимым. Изнывая от жары и безделья, раздевшись до пояса, мы слонялись по палубе.
На корме Толя Гулышев организовал «душевую».
— Некрещеные! — весело кричал он. — Подходите сюда — крестить буду.
Он бросал за борт ведро, привязанное к тонкому концу, и, когда оно наполнялось, ловко поднимал наверх.
— Как зовут? — строго спрашивал он подходивших.
— Геня Перфильев.
— Крещается раб божий Генка Перфильев, — возглашал Толя и выливал на подставленную спину ведро забортной воды.
«Новокрещеный» ахал, отфыркивался, тряс головой и отходил довольный.
Геня Сабинин, удобно устроившись на люке трюма, играл на гитаре. Она так и пела в умелых руках. Геня играл, как будто даже не замечая окруживших его и восхищенно перешептывавшихся ребят. Светлые вьющиеся волосы упали ему на глаза, ворот клетчатой полинявшей ковбойки был широко распахнут, рукава закатаны до локтей.
— А что, братцы, может, споем? — вдруг словно встрепенулся Геня и первый начал старую морскую, всем хорошо известную песню про кочегара:
Раскинулось море широко…
Полсотни голосов дружно подхватили:
И волны бушуют вдали…
Далеко разносилась песня по широкой реке.
На берегу купающиеся ребята вылезли из воды и, приставив ладони козырьком к глазам, смотрели в нашу сторону.
В трюме за грубо сколоченным длинным столом резалась в карты компания Сани Потапова. Ребята по очереди, обжигая руки и губы, жадно затягивались замусоленной цигаркой. Слышались ругань, смех, выкрики:
— Втемную! Была не была — сповидалася.
— Иду на всё! Клади пару.
— Ваши не пляшут!
Никто из играющих не заметил, как в трюм спустился начальник экспедиции Алексей Андреевич Грозников. Это был плотный, коренастый мужчина с густыми, черными с проседью волосами и пышными усами. Скуластый, узкоглазый, он чем-то был похож на неповоротливого сердитого моржа.
На самом же деле — мы в этом убедились позже — он был добрейшей души человеком, а ловкости и проворства, когда требовалось, у него хватило бы и на двоих молодых. Мы слыхали от старых моряков, что наш начальник очень смелый и удачливый капитан, его судно всегда приходило с моря с полным уловом. Когда началась война, Грозников находился в Германии, принимал новый тральщик. Только через два месяца его смогли обменять на какого-то немецкого торгового представителя.
Начальник экспедиции подошел к столу, за которым расположились игроки, и негромко потребовал:
— Карты!
Игроки растерялись. Булка быстро сгреб со стола карты, сунул за пазуху и с невинным видом поглядывал на Грозникова.
— Карты или сейчас же на берег! — твердо сказал начальник экспедиции и ударил ладонью по столу.
Булка поспешно протянул колоду.
— Вот так-то лучше, — уже спокойно сказал начальник, разрывая карты одну за другой, — и чтобы это было первый и последний раз. А теперь объявите: через 10 минут — общее собрание.
Ребята быстро посыпались в трюм, сели на длинные лавки, сколоченные вдоль нар.
С докладом выступил Грозников. Было заметно, что он не мастер делать доклады, но все слушали его, затаив дыхание. Он рассказал о тяжелом положении на фронтах, объяснил задачи экспедиции, а закончил свое выступление так:
— Нам предстоит опасный путь. Фашисты хотят блокировать наши северные порты, для этого они выслали подводные лодки, военные корабли. Над морем летают, выискивают себе цель немецкие бомбардировщики. Всякое может случиться. Вот поэтому на судне должна быть железная, военная дисциплина. Каждый приказ должен выполняться беспрекословно. Трудно вам будет, ребята, очень трудно. Работать придется в зоне военных действий, на море, на скалах. Море и скалы не терпят баловства, ребячества, они требуют уважительного к себе отношения. Собирать птичьи яйца и промышлять птицу потяжелее, чем огороды копать. Не всегда согреетесь, не всегда и отдохнете по-настоящему. Кто боится — еще не поздно вернуться домой. Берег пока еще рядом. Отпустим, слова плохого не скажем. Ну-ка, есть такие?..
Таких не оказалось.
После этого всех ребят разбили по бригадам. Мы с Толей Гулышевым, Геня Сабинин, Володя Попов, Сергей Колтовой, Саня Потапов и Булка попали в одну, третью бригаду. Нашим бригадиром стал Петрович, пожилой, бородатый, неразговорчивый рыбак в огромных бахилах. Боря Меньшиков попал во вторую, где бригадиром был назначен молодой моряк, высокий, крепкий, с детски простодушным лицом. Ребята запросто называли его Яшей. Голова у Яши всегда была слегка склонена к левому плечу — последствие пулевого ранения в финскую войну.
При распределении по бригадам Боря Меньшиков страшно разволновался и, как на уроке в школе, поднял руку.
— Что хочешь сказать? — спросил ею Грозников
— Я хочу в третью бригаду. Там мои друзья — Толя Гулышев и Коля Селиванов, — заявил Боря.
Грозников подумал и сказал укоризненно:
— Друзья — это хорошо, но ведь мы с вами только что говорили о дисциплине. Если каждый будет выбирать себе бригаду, что же тогда получится — базар?
Боря сел, удрученный. Я тоже был расстроен: все-таки Борька — мой друг и одноклассник. В одной бригаде нам, конечно, было бы веселее.
К вечеру тральщик поднял якорь. Мы дошли до острова Мудьюг и опять остановились. Одним выходить в море не разрешали, надо было ждать, когда соберется караван, и только тогда, под охраной военных кораблей, отправляться в путь.
Слева от нас стояло на якоре несколько больших английских транспортов, справа находился низкий остров Мудьюг с его белой и черной башнями.
Мы все слыхали про Мудьюг, знали, что в годы гражданской войны интервенты и белогвардейцы устроили здесь страшную каторгу для защитников Советской власти. Много хороших людей нашли здесь мучительную смерть от холода, голода и болезней. Мудьюг тогда называли островом смерти.
— У меня батя здесь четыре месяца сидел, — сказал Толя Гулышев. — Рассказывал, когда их красные освободили, он домой по крыльцу на карачках поднялся, сил не было.
Я хорошо знал дядю Колю, Толиного отца. Мы часто просили его рассказать, как он воевал в гражданскую войну, попал в плен к белогвардейцам, сидел на Мудьюге. Иногда дядя Коля доставал изо рта вставную пластинку с искусственными зубами и, показывал пугающе пустые десны: «Во. Все это Мудьюг съел».
— Интересное дело, — рассуждал Боря, — сколько людей загубили здесь в гражданскую англичане, а теперь вот — союзники, помогают нам.
— Что же ты от них хочешь? — вступил в разговор Петрович. — Это же капиталисты. Они сами фашистов боятся, вот и помогают. А нам нельзя от помощи, отказываться. Война!
Война… Раньше мы знали о ней только по книгам, кинофильмам и рассказам пожилых людей. В библиотеке мы в первую очередь спрашивали книги про гражданскую войну. Нашими любимыми были «Как закалялась сталь», «Школа», «Юнармия». Мы по нескольку раз смотрели кинофильмы «Красные дьяволята», «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Балтийцы»…
Когда в июне 1941 года фашисты напали на нашу страну, все были уверены, что через несколько месяцев враги будут разбиты. Но начало войны было совсем иным. Уходили на фронт отцы и братья, на многих приходили «похоронки». Все новые каменные школы были заняты под госпитали.
Конечно, нам, ребятам, хотелось попасть на фронт, но об этом даже мечтать было бесполезно: надо было по мере сил оказывать помощь фронту здесь, в тылу.
Мы ездили в колхозы — помогали заготовлять сено и убирать картошку, рыли бомбоубежища, вместе со взрослыми дежурили по вечерам около домов — в городе была введена светомаскировка.
Зима 1942 года в Архангельске была голодной. В течение нескольких месяцев на иждивенческие карточки отпускали всего по двести граммов хлеба. К мучительному, постоянному чувству голода никак нельзя было привыкнуть, о нем нельзя было забыть, разве что во сне…
В школе на уроках ребята с нетерпением ждали большой перемены, когда каждому выдавали хлебец весом в пятьдесят граммов и чайную ложечку сахарного песку. От постоянного недоедания ребята мерзли даже в теплых классах, у некоторых начали появляться признаки цинги, опухали ноги. В коридорах во время перемен не было обычного шума, беготни.
Недавнее мирное время казалось далеким, чуть ли не сказочным, с трудом верилось, что было оно, это золотое время!
Тем сильнее у всех была ненависть к фашистам.
Многие старшие школьники уходили на производство: они считали, что учиться в такое трудное время — непростительно, потому что фронту должны помотать все.
