Мы переглянулись.
— Какая-то свинья бросила туда щенка, — сказал Ява.
— Точно, сказал я.
— Ну что? — спросил Ява.
— Нужно вытащить, — сказал я. Хоть мог это этого и не говорить. Потому что он таким тоном сказал, в котором уже был ответ.
— Значит так, — сказал Ява. — Я сажусь в ведро и спускаюсь. А ты меня держишь.
— За что? Разве я тебя так удержу?
— Ты и вправду слабак. Не удержишь.
— Значит, я спускаюсь, а ты меня держишь, если ты такой могучий.
— Нет, спускаться буду я. Я первый сказал. И… и у тебя была ангина неделю назад. Тебе нельзя в колодец. И вообще у тебя носоглотка… Мы знаешь что, веревку привяжем вон к тому брусу-противовесу. И ты вытянешь. Очень удобно.
— А где взять веревку?
— Да вон она.
— Да на ней же коза! Вместе с козой привяжем что ли?
— Коза так погуляет, никуда не денется.
— Ну что же — давай!
— Мме-е-е! — радостно запела отвязанная коза и немедленно побежала проказничать. Но нам некогда было её воспитывать.
Ява сел в ведро, я взялся за веревку, привязанную к брусу-противовесу на коротком плече журавля.
— Опускай! Опускай понемногу! — скомандовал Ява.
Операция началась.
Спуск прошел нормально. Мне было совсем не тяжело опускать веревку, и уже через полминуты послышалось глухое, как из бочки, явино: «Стоп! Хорош!»
Я бросился к срубу:
— Аллё! Колодценавт Ява? Как себя чувствуете?
— Отлично! Пульс нормальный. Невесомости нет. Давление триста атмосфер. принял на борт потерпевшего товарища Собакевича. Ой-ой-йой! Что же ты отпустил! Тут такая грязь! Засасывает! Тяни быстрее!
Я ойкнул и бросился назад к веревке. Вцепился двумя руками и начал тянуть.
Ого-го! Ох! Эх! Ух! Ну и тяжело! Тяну, даже приседаю. Изо всех сил, всей тяжестью своего тела тяну за веревку вниз. И вдруг чувствую, что ноги мои отрываются от земли. Ой, мамочка! Это же я сейчас поднимусь и повисну над землей, как жаба на крючке, только ногами дрыгать буду. перевешивают меня Ява со щенком. Ой-ой-йой!
— Ява! — кричу в отчаяние. — Ява! Хватайся за сруб, помогай, а то я в небо взлетаю!
Понял, видно, Ява ситуацию, послушал меня, потому что пятки мои снова коснулись земли. А тут я еще и ногой зацепился за корень, который как раз возле меня из земли высовывался. Закряхтел я изо всех сил — вот-вот жилы, как струны, со звоном полопаются, — и из колодца, словно пузырь из носа, медленно появились явина голова.
Первым на землю ступил «товарищ Собакевич» — кудлатый, вислоухий рыжий щенок, а потом уже Ява.
Я сразу увидел, что щенок — не из нашего конца села. У себя мы всех собак до одной знали — от Гривка, здоровенной овчарки деда Салимона до позавчера рожденных, еще слепых щенят Жучки бабы Маланьи.
— Вот хотел бы я знать, кто его туда кинул, — сердито проскрипел Ява. — Ноги бы повыдёргивал!
— Какой-то фашист хотел избавиться, — сказал я. Щенок, наклонив голову набок, посмотрел сперва на Яву, потом, наклонив голову в другую сторону, посмотрел на меня и завилял хвостиком, очевидно, благодаря за спасение. Знакомство состоялось. Мы сразу понравились друг другу.
— Айда на речку! — сказал Ява. — Надо помыть Собакевича — видишь, какой!
То, что он Собакевич, а не Шарик, Полкан или Жучка, уже не вызывало никакого сомнения. Имя, в шутку данное ему Явой в вонючей темноте колодце, пристало к нему сразу и навсегда.
Мы побежали на речку.
Подводная лодка из плоскодонки навечно потонула в забвении…
Глава вторая
«Вермахт!.. Двадцать железных!..»
— Рень и Завгородний! Выйдите из класса! Скоро вы корову на урок приведете! Нарушители дисциплины! Нарушаете мне учебный процесс! Я на вас директору жаловаться буду! — Галина Сидоровна вся аж кипела (казалось, что у неё даже пар изо рта идет).
Мы покорно поплелись за двери.
В коридоре Ява расстегнул рубашку, наклонился, и Собакевич выскочил у него из-за пазухи на пол и завилял хвостом, словно ничего не случилось.
— Тоже мне еще! — укоряюще сказал ему Ява. — Не мог помолчать. Не тебя же спрашивали, а Павлушу. Чего выскочил, как заяц из кустов.
Собакевич виновато наклонил голову набок. Наверно, он понял, что подвёл нас.
Галина Сидоровна спросила меня урок. Я встал, вспоминая, знаю я его или нет. И по привычке пихнул Яву — подсказывай, давай. И тут Собакевич, что сидел у Явы за пазухой, высунул голову в расстегнутый воротник и на весь класс: «Гав!». В классе — хохот.
И Галина Сидоровна, конечно, обиделась — кому приятно, чтобы на него гавкали? Она очень суровая и очень любит нас воспитывать.
— Ничего, переживем, — сказал Ява. — Не могли же мы его оставить без надзора. Чтобы снова кто-то в колодец бросил.
Уже выходя на двор, я увидел на табурете возле дверей школьный колокольчик. Бабы Маруси, что руководила звонком, звоня нам с уроков и на уроки, не было видно. Решение пришло молниеносно. Я воровато оглянулся — цап! — и звонок уже у меня под рубашкой.
— Пусть учатся, если такие умные! — подмигнул Яве. — Не нужны им перемены. Обойдутся.
— Молодчина! — похвалил меня Ява. И словно кто-то кружку теплого молока вылили за пазуху — это радость теплом разлилась в груди: не часто меня Ява хвалит.
Мы — быстро-быстро — и в кусты сирени за школой. В самую гущу забрались, под самую стену сарая. Темно тут, тихо — надежное место.
— Пусть теперь поищут! Вот паника будет! Не кончатся сегодня уроки. До завтра учится будут! Хи-хи! Без звонка они как без рук. В учебном процессе звонок — основная вещь, — сказал я, вынимая из-под рубашки школьный колокольчик.
— Это ты хорошо придумал! Молоточек! — сказал Ява и взял у меня из рук звонок (я чувствовал, что ему было немного обидно, что это не он придумал, — он привык всё сам придумывать).
— Знаешь что! — встрепенулся он вдруг. — Мы его Собакевичу на шею повесим. А?
— Классно! — сказал я. Хотя и не понял, зачем это нужно. Но я был бы последней свиньей, если бы не сказал, что это классно (он же меня хвалил!).
— У тебя нет никакой веревочки? — спросил Ява.
Я поискал в карманах:
— Нет.
— Вот чёрт! И у меня нет. Слушай, а давай ремень.
— Да… А штаны?
— Так не на совсем. Рукой подержишь. Если бы у меня были на ремне, а не на шлейке, я бы разве…
Поскольку я был сегодня «молоток», то отказываться просто не имел права. Вздохнув, я снял ремень, и Ява ловко начал прилаживать звонок Собакевичу на шею.
— Классно! Вот классно мы придумали! — повторял он.
И вдруг… Вдруг за стеной сарая мы услышали такое, что мигом заставило нас забыть о звонке, о Собакевиче и обо всём на свете. Сарай этот был уже не школьный. Просто он задней стеной выходит в школьный сад, в эти заросли сирени.
Сарай принадлежал дядьке Бурмиле, заядлому рыбаку, что жил одиноко и почти всё время пропадал в плавнях на рыбалке. Мы прилипли к стенке сарая, прижавшись ушами к шероховатым не струганным доскам. Разговаривали Бурмило и Кныш, колхозный шофер, который жил по соседству с Явою.
Вот что мы услышали (до нас долетали обрывки разговора):
Бурмило: Ги-ги!
Кныш:…Вермахт щедрый…
Бурмило: А что же, конечно…
Кныш: Должно быть двадцать зеленых… Точно… А качество… Бронебойная… Р-раз и нету… Будем!
Слышен звон стаканов, наверно, Кныш и Бурмило выпивают.
Кныш: Купим в Киеве, что нужно и за дело!
Бурмило: Сам не можешь?
Кныш: Если бы у меня было время, и если бы плавал так, как ты, я бы вообще без тебя обошелся.
Бурмило что-то пробормотал, мы не разобрали ни слова.
Кныш (раздраженно): А… крест-накрест. Нужно ловить момент, а ты!.. Это же удача, что меня посылают с этой школьной экскурсией…
Бурмило: Ну, хорошо! Завербовал.
Кныш: Только никому-никому! Ни одной живой душе. А то если узнают…
Бурмило: Чтобы я света белого не видел. Что я — маленький! Это же такое дело…
Кныш: Ну, до завтра!
И всё. Наступила тишина. Наверно, Кныш и Бурмило вышли из сарая. Мы переглянулись.
Не знаю какие глаза были у меня. Но явины глаза горели и светились, как у борзой собаки. А что! Хотел бы я посмотреть на ваши глаза, если бы вы услышали такой разговор.
— А? — раскрыл рот я.
— А? — раскрыл рот Ява.
Но ничего больше произнести мы не успели. Потому что в это время послышался заливистый голос школьного колокольчика. Мы и так и замерли с раскрытыми ртами. Увлекшись таинственным разговором, мы совсем не заметили, что Собакевич куда-то исчез. и вот… На четвереньках, по-собачьи, мы быстро продрались сквозь гущу и выставили из кустов головы.
Под окнами школы, гоняясь за курицей, носился по двору Собакевич. Болтаясь у него на шее, звонок заливался звонок. Думая, что уже перемена, горохом высыпались из классов ученики. Из окон, удивленно глядя на часы, выглядывали учителя. На крыльце появилась Галина Сидоровна.
— Хулиганство! Безобразие! Нарушение учебного процесса! — закричала она.
Из-за угла выбежала баба Маруся. Увидев Собакевича, ударила руками по коленям, кинулась за ним — отбирать звонок. Собакевич — наутёк. И куда же вы думаете — к нам, в кусты.
