деточка, я не верю. Я знаю, что ты не способен воровать.
— Хорошо, бабушка, я доволен… — Больше Мартин ничего не мог сказать.
Горько плача, он прижался к бабушке, а она гладила его по голове и тоже украдкой вытирала слезы.
И тогда братишка, крошечный бутуз, который терся между действующими лицами описываемой нами трагедии, замечая многое и не будучи сам замечен, понимая многое, хотя его не считали еще способным что-либо понимать, — братишка, который внимательно следил за последней сценой между бабушкой и внуком, вдруг решительно вышел из комнаты и направился в столовую, где родители обедали в полном молчании, чувствуя, быть может, на своих плечах тяжесть несправедливости, которую только что совершили от непонимания, из гордости, от презрения к правам детства. И братишка, росту от горшка два вершка, еще не совсем крепко стоящий на подгибающихся ножках, — братишка, язык которого еще с трудом ворочался, неуклюже произнося немногие, самые простые, слова, вдруг, пораженный горем старшего брата, превратился в маленького мыслящего человечка и, встав напротив матери, сжав свои крошечные кулачки, вытянувшись во весь рост, закричал, великолепный в своем справедливом гневе, потому что верил в то, что говорил, верил со всей силой своего сознания, внезапно пробудившегося к жизни в большом мире:
— Мартин ничего не украл! Ничего не украл! Ничего не украл!..
ИСТОРИЯ КУЛЕЧКА С КОНФЕТАМИ
Год начался неудачно. Во-первых, новый учитель, молодой и, по-видимому, веселый, пробыл только две недели и ушел. Во-вторых, старый учитель Кристобаль Феррье́р через два месяца после начала занятий тяжело заболел. И вот как раз сегодня детям сообщили печальную новость: в этом году старик совсем не вернется в школу. По совести сказать, эта весть не так опечалила учеников, как уход молодого учителя. Феррьер, хилый старикашка с желтым лицом, отличался ворчливым нравом и изводил всех своими криками, угрозами, наказаниями. И потом очень уж он был нудный. Своим голосом старого астматика он снова и снова повторял всё те же старые, давно знакомые истины, и все пятнадцать учеников, один за другим, должны были тоже повторять:
— Провинция Буэнос-Айрес граничит на севере с Уругваем, отделенным от нее расширенным устьем реки Ла-Плата…
И мальчики один за другим бормотали:
— На севере с Уругваем, отделенным от нее расширенным устьем реки Ла-Плата…
И так пятнадцать раз. Мучение!
…Однажды Хусти́но Сарате́ги, самому прилежному и примерному ученику в классе, пришла в голову блестящая мысль, которую он тут же и высказал:
— Давайте навестим учителя.
Выбрали представителей от класса: первый — сам Саратеги; второй — Герва́сио Лафи́ко, плохой ученик, шалун; третий — Сау́ль Ка́ньяс, белобрысый, веснушчатый мальчик с довольно равнодушным характером; и последний — Хоаки́н Ла́нди.
Мать Хоакина, узнав, что представители от класса идут навестить учителя, купила конфет: неудобно идти к больному с пустыми руками.
Утром представители собрались в школе. Жена директора прочла им маленькое наставление:
— Если даже вы найдете, что у него очень плохой вид, не говорите ему этого. Напротив, скажите, что выглядит он прекрасно, гораздо лучше, чем в последнее время в школе. Подбодрите его. И скажите, что вы все очень без него скучаете… Саратеги, ты самый серьезный — говори ты. Потому что, если станет говорить Лафико, он все перепутает.
Посланцы отправились в путь. Не успели они свернуть за угол, как Сауль спросил Хоакина:
— А с чем конфеты?
— Разные.
— Как много, верно?
— А ну-ка, сколько здесь? — сказал Гервасио и, взяв у товарища кулечек с конфетами, взвесил его на руке: — Тяжелый!
— Полкило.
Они продолжали свой путь в молчании, глубоком молчании, необычном молчании. Они не решались говорить. Все поняли идею Сауля, и эта идея всех взбудоражила.
Наконец Сауль остановился и сказал:
— Ребята, если из полкило взять четыре конфеты, то будет незаметно. Как вы думаете: что, если нам съесть по одной?
— Правильно! Это можно! — поддержал его Гервасио и захлопал в ладоши.
Хоакин посмотрел на Хустино и нашел, что лицо товарища совершенно ничего не выражает. Он спросил:
— А ты что ж молчишь?
— Я? А что мне говорить? Конфеты твои — делай что хочешь.
Это был ловкий маневр, но все поняли: первый ученик, которого всегда ставят всем в пример, одобряет идею Сауля.
Хоакин попробовал возразить:
— Но ведь мама купила их для учителя…
— Так ничего же не будет заметно! Давай я развяжу кулечек, — сказал Сауль.
Пальцы Хоакина, державшие кулечек, разжались медленно и словно нехотя. Сауль ловко развязал ленточку.
— Мне дай вон ту, с орешком наверху, — выбрал Гервасио.
— А ты какую хочешь? — спросил Сауль у Хустино.
— Вот эту.
— А ты?
Хоакин расстроенным голосом сказал:
— Все равно!
— А мне нравятся с марципановой начинкой.
И пока все дружно жевали, Сауль очень аккуратно перевязал кулечек лентой и завязал красивый бант. Потом он отдал кулечек Хоакину и сказал:
— Вот видишь, ничего не заметно.
— Какие вкусные! — восхитился Гервасио.
— Пожалуй, можно съесть еще по одной, — невозмутимо сказал Сауль. — Все равно не видно будет…
— Замечательно! — воскликнул Гервасио.
Хоакин шел молча. Сауль обратился к Хустино:
— Послушай, Саратеги, как ты думаешь?
— Конфеты не мои, — ответил первый ученик, решительно снимая с себя всякую ответственность. — Если б они были мои…
Гервасио прервал его:
— Если б они были мои, мы бы ничего учителю не оставили! Сами бы съели… До чего ж вкусно!
Сауль засмеялся. Хоакин с серьезным лицом молча шел впереди, словно и не слышал этого разговора.
— Ну? — спросил Сауль.
— Что? — вопросом ответил Хоакин, явно недоумевая, о чем речь.
— Как ты считаешь: съедим еще по одной?
— Заметно будет.
— Вот увидишь — не будет… Правда, Хустино, не будет заметно? Да?
— Если
