настоящих толстых книгах.
«Сегодня я начинаю рассказ о моей жизни, — написала она в первый день Нового года. — Раньше мой папа был очень храбрый солдат, его ранили в Арденнах. Сейчас он владелец очень крупной бензозаправочной станции, это самая крупная станция «Мобилгаз» в радиусе 30 миль. Ему 53 года, из всех отцов, каких я знаю, он самый старый. Моя мама была француженка, очень красивая, ее звали Адриенна. Она уехала с папой в Феникс, но детей у них долго не было, я родилась только через девять лет после того, как они поженились. Она назвала меня Клодиной, в честь своей покойной сестры, и умерла, так и не выйдя из родильного дома. Для папы это было очень тяжелое горе, он до сих пор от него не оправился. Я не знала маму, но с нами с тех пор живет тетя Лили и заменяет мне мать. Так все говорят. Ей 48 лет. Буду продолжать завтра».
Назавтра Клодина поднялась на чердак, устроилась на полу, поджав под себя ноги, и стала писать дальше.
«Какая у меня внешность? Ростом я 4 фута и 9 дюймов [4], а вешу 87 фунтов [5]. Тетя Лили говорит, что если я буду держать голову повыше и перестану горбиться, то когда-нибудь из меня получится изящная женщина. А сейчас пока я совсем некрасивая и готова спорить на что угодно, что такой всегда и останусь».
Она положила ручку и взяла зеркальце, которое Робин принес от дяди Берджи. У зеркальца была причудливо изогнутая пластмассовая ручка, но задняя стенка отлетела и осыпался кусочек амальгамы, так что когда в него смотришься, то в самой середине лба оказывается дырочка. Сощурившись, в дырочку можно было увидеть дерево за окном, и вместо кожи на лбу вдруг появлялась нахохлившаяся на голой ветке синичка. «Это доказывает, — писала Клодина, — что, если ты способен увидеть не только свою голову, но и то, что находится внутри головы, ты вдруг можешь обнаружить птицу на дереве там, где у тебя должны быть мозги». И она тут же сочинила стихотворение о зеркале с дырочкой, которое показывает не только человеческое лицо, но и весь мир.
Через несколько дней Клодина вырезала из газеты заголовок — «Ученый считает, что современные дети знают слишком много», принесла его наверх и вклеила в календарь. Под заголовком она написала: «Напрасно он так в этом уверен. Если бы он побывал в нашей школе, он переменил бы свое мнение. Наши ребята не знают ничего, кроме десяти самых популярных рок-н-роллов недели». Потом подумала и вычеркнула конец предложения — из дружбы к Робину. «Беда в том, что они видят по телевизору все больше и больше разных вещей, а знают все меньше и меньше. На вид они все очень умные, но мысли у них глупые».
Когда в газетах не было ничего интересного, Клодина описывала учителей («Мисс Бидуэлл над всеми смеется, а сама носит эластичные чулки от расширения вен») или своего отца («Меня очень огорчает, что он вынужден так много работать, но, с другой стороны, что бы он стал делать дома? Когда он остается со мной или с тетей Лили, он не знает, о чем с нами говорить»), себя — как сильно она меняется с каждым днем, даже голова кругом идет, хотя, когда она разглядывает себя в зеркало, все как будто по-прежнему, такая же пучеглазая, и та же дырка в середине лба. Единственно, о ком она почти не писала по причинам, не вполне ясным ей самой, была тетя Лили, хотя и ее приходилось упоминать, когда дело касалось еды, одежды или книг.
Месяцев через шесть все календари, которые хранились на чердаке, были исписаны. Клодине пришлось принести еще несколько штук из домика на заднем дворе ресторана и со старой орешины — эти Робин завернул в рваный плащ, — но и они тоже скоро кончились. Пришла весна и выбила Клодину из привычной колеи. Она бродила целыми днями по улицам или носилась с Робином на велосипеде и подолгу не прикасалась к календарям, но, оставаясь одна, все-таки о них вспоминала, словно они были оправданием ее любви к одиночеству или вообще ее существования на свете. И странное дело: как только Клодина дописала последний календарь, доведя рассказ о своей жизни до настоящего времени, и рассказала, в сущности, все, о чем ей хотелось рассказать, она заболела.
Мистер Краус лишился сна и покоя — он и всегда терялся перед болезнью, а тут еще врачи не могли определить, что с Клодиной. Как ни старалась лечить ее тетя Лили — поила бульонами, ставила компрессы, часами читала ей вслух, — лихорадка не проходила, и наконец девочку пришлось положить в больницу. Там врачи пришли к заключению, что, по-видимому, ее апатия и упадок сил вызваны инфекционным мононуклеозом — чрезвычайно распространенным среди детей заболеванием, — но поставить точный диагноз никто из них не решился. Однако все сходились на том, что болезнь Клодины затяжная и поправится она, вероятно, не скоро.
Теперь дом угнетал Лили Краус своей тишиной, хотя и раньше, когда Клодина была дома, она эту тишину редко нарушала. При мысли, что племянница где-то наверху, на чердаке, одна или с этим озорником Робином Уэлсом, Лили становилось легче на душе. А сейчас возвращаться в этот огромный безобразный дом, который встречал ее полнейшей пустотой, — нет, это было свыше ее сил. Она обрадовалась бы даже Робину с его пронзительным свистом и вечно ревущим транзистором, но он к ним больше не приходил, и она сталкивалась с ним только в коридоре больницы, где он появлялся регулярно, принося Клодине свежие новости об Эдди, Уолтере, мисс Бидуэлл и остальных.
Однажды, томясь одиночеством и тревогой, но пытаясь убедить себя, что ищет затерявшуюся библиотечную книгу — кстати, это была книга Гэвина Максуэлла о выдрах, которая очень понравилась Клодине, — она поднялась по крутой лесенке на чердак. За все время, что Клодина и Робин здесь играли, она ни разу к ним не наведалась. Может быть, Клодина просила ее не приходить и тетя Лили обещала, — она уже не помнила. Как бы там ни было, она не узнала чердака: ребята увешали стены предвыборными плакатами и серпантином, оставшимся от чьего-то дня рождения, на полу лежала вытертая до дыр соломенная циновка, а у стены стоял перекосившийся книжный шкафчик, подпертый с одного угла обломками кирпича. В шкафчике стояли три ряда старых деловых календарей. Лили вытащила один и стала рассеянно его перелистывать.
Когда несколько часов спустя она сходила
