class="p1">Странная бумага уничтожила все наши сомнения.
— Ну? — не выдержала молчания Катеринка.
— Мы пойдем туда и выследим их!
— А может, это не диверсанты? Откуда им взяться? — заколебался я.
— Много ты понимаешь! Далеко ли граница-то?
— Там же Монголия. А у нас с Монголией дружба.
Генька презрительно посмотрел на меня:
— Ну да… А ламы?
— Кто такой «ламы»? — спросил Пашка.
— Лама — это монгольский поп. У нас их нет, а в Монголии они есть и называются ламы. (Он здорово много знал, этот Генька!) Вот диверсанты или шпионы переоделись под ламу — и к нам!
— Надо в аймак [6] сообщить, — сказал Пашка.
— Ну да, как же! А орден? Кто поймает, тому и орден дадут.
Об орденах мечтали мы все, и потому Пашкино предложение никто не поддержал.
— Ну вот… Если кто боится, я не неволю. Дело опасное, и пойдут самые стойкие.
— Девчонок не брать! — сказал Пашка.
— А почему? — вскипела Катеринка. — Думаешь, я боюсь? Я нисколечко не боюсь! Ты раньше меня испугаешься.
— Понимаешь, Катеринка, — сказал Геннадий, — может, придется долго по-пластунски…
— Я не хуже вас ползаю! — закричала Катеринка. — Тоже выискались! Только попробуйте не взять — я всем расскажу! Вот сейчас пойду к Ивану Потапычу и расскажу!
Обидевшись, Катеринка действительно могла выполнить свою угрозу, и тогда прощай всё: бумагу отберут, сообщат в аймак, да еще может и влететь…
— Эх, — сказал Генька, — связались мы с тобой!.. Ну ладно, пошли!
— Куда же на ночь глядя? — заколебался Пашка. — А дома что скажут? Да и не найдешь ничего в потемках.
В самом деле, стало совсем темно, в окнах зажглись огни.
Генька озадаченно почесал затылок:
— Да, дела не будет. Хорошо! Утром на зорьке сбор здесь.
Мы всегда мечтали о какой-нибудь тайне, но, появившись, она оказалась таким гнетущим грузом, что я совершенно изнемог, пока мать собирала на стол и мы ужинали.
— Ты чего притих? — подозрительно присматриваясь ко мне, спросила мать.
— Набегался, — отозвался отец. — Носятся целый день, как оглашенные. Видишь, у него и ложка из рук вываливается.
Я наклонился над тарелкой и сделал вид, будто целиком поглощен пшенной кашей, но она застревала у меня в горле. Волна нежности к отцу и матери и горькой жалости к себе охватила меня. Что, если это мой последний ужин в родной избе, последний раз я вижу мать, отца и маленькую Соню?..
Мне хотелось приласкаться к ним, дать понять, как значителен этот вечер — может быть, последний, проводимый вместе… Однако, побоявшись пробудить подозрения и вызвать расспросы, я ограничился только тем, что после ужина отдал Соне свою коллекцию цветных картинок, которую она давно выпрашивала у меня. Но сестренка не поняла значения происшедшего и так хотела спать, что даже нисколько не удивилась.
Я долго вертелся на печке, и мне думалось, что я не сомкну глаз. Но, когда мать загремела ухватами, я вдруг очнулся, и оказалось, что уже наступило утро. Давясь горячей картошкой, я кое-как позавтракал и, окинув все прощальным взглядом, побежал к избе Пестовых.
Чтобы скорее добраться, я побежал напрямик, задами, и неожиданно со всего размаху налетел на Ваську Щербатого. Он нес в крынке молоко и еле удержал запотевшую, скользкую крынку, когда я, выбежав из-за погреба, столкнулся с ним. Молоко тоненькой струйкой плеснулось на землю. Разлилось совсем немного. Васька не упустил бы случая подраться и уже поставил крынку на землю, но в это время его мать вышла на крыльцо и крикнула:
— Васька! Долго ты будешь прохлаждаться-то? Дядя голодный сидит…
Васька только погрозил мне кулаком, подхватил крынку и убежал в избу.
Я было остановился, чтобы разузнать, какой такой дядя объявился у Васьки — они жили только вдвоем: он да мать, — но вспомнил, что ребята, может, уже поджидают меня, и побежал дальше.
Все были в сборе. Генька торжественно оглядел нас и сказал:
— Никто не забоялся, не передумал? Ну ладно, пошли!..
Как только мы вышли за околицу, Генька сразу же начал вести наблюдение: он то осматривал обступившие деревню гривы, то пристально вглядывался в пыльную дорогу, изрытую овечьими и коровьими копытами. Ни на дороге, ни на гривах ничего интересного не было, и Пашка пренебрежительно фыркнул:
— Будет тебе форсить-то!
Но вдруг шедший впереди Генька расставил руки, преграждая нам путь, нагнулся к земле: овечьи и коровьи следы перекрывались отпечатками больших мужских сапог; следы человека пересекали дорогу и исчезали в придорожной траве. Генька прошел сбоку, присматриваясь к ним, потом вернулся обратно и, торжествуя, посмотрел на нас:
— Видали?
— А что тут видеть? Мало ли кто мог пройти! Наши небось и ходили.
— Нет, не наши, а хромой! Ты посмотри лучше.
— Ну и что? Архип ногу стер, вот и захромал.
Генька заколебался. Это и в самом деле могли быть следы колхозного пастуха, на зорьке прогнавшего стадо. Он еще раз посмотрел на следы и решительно свернул с дороги.
Мы перевалили через гриву у деревни и начали взбираться на бом [7], за которым Генька нашел таинственный чертеж. Шагов за двести до вершины Генька остановил нас и пополз вперед один. Через некоторое время он появился снова и прошептал:
— Положение без перемен. Можно итти дальше.
Мы пошли вперед, пригибаясь и перебегая от куста к кусту, а потом, по команде, легли и поползли.
Бом полого спускается в сторону нашей деревни, но северный скат его крут, а местами обрывист.
Добравшись до вершины, мы приросли к месту: снизу, от подножия, там, где протекает Тыжа, делающая петлю вокруг бома, поднимался дымок костра… Утро было безветренное, и в ярком солнечном свете, на темном фоне пихтача, этот столбик голубоватого дыма был отчетливо виден.
Генька удивленно уставился на безмятежно курящийся дымок. Вчера он был значительно дальше, за Голой гривой, а теперь оказался совсем близко, и, если бы не горы, его давно бы заметили в деревне. Значит, отчаянной храбрости и наглости были эти диверсанты, если среди бела дня не побоялись расположиться неподалеку от деревни!
Мне вдруг стало жарко и трудно дышать, будто я с разбегу окунулся в горячую воду и не могу ни вынырнуть, ни вздохнуть. Вчера я, как и все, поверил Геньке, но где-то в глубине копошились сомнения: может быть, он просто придумал новую игру, а таинственную бумагу подобрал где-нибудь раньше?.. Но дым был у нас перед глазами, и это никак не было похоже на игру, потому что, увидев его, растерялся и сам Генька.
Затаив дыхание, мы подползли к обрыву, нависающему над берегом Тыжи, и заглянули вниз.
Прямо под обрывом белела маленькая
