Мишель Пантелеич и его внук - Аркадий Миронович Минчковский

Вернулся уже стариком. Был совсем лыс. Только на висках и затылке оставалась белесая подковка волос. Худощавый, среднего роста, с бритым лицом, на котором навсегда осталось такое выражение, будто он сделал что-то плохое и теперь ему совестно.

Видно, он не очень-то и надеялся на то, что его пустят жить к нам, хотя на старости лет и потянуло домой. Но места у нас хватало. Тогда еще не началась стройка и в старых домиках не теснились, как это было позже.

Пропащему деду выделили комнатку. В ней он и обосновался со своим странным багажом.

Где он с тех давних пор скитался и что делал, старик не рассказывал. Но его и не расспрашивали. Отец у меня был не из любопытных, молчаливый, оживлялся он только выпив. Тогда становился весел и говорлив. Умел плясать и выделывал разные фигуры, что меня с малолетства приводило в восторг. Я как праздника ждал, когда отец немного выпьет. Это и случалось лишь в праздники.

Не расспрашивал деда про прошлое отец, не донимала расспросами и мама. Они во всем с отцом были заодно. Только то и узнали от старика, с его слов, что он не женился, детей не имел и остался одиноким.

Поселившись у нас, он поступил ночным сторожем на кружевную фабрику. Уходил на работу поздно, а днем спал мало. Так я и не понимал, когда он спит.

Не сговариваясь, стали мы его называть «нашим дедом». Дед не дед, а все-таки… А для меня он стал просто дедом. Не было у меня раньше дедушки и вот появился.

С нашим дедом мы отправлялись на Черемшинку за окуньками. В летнюю пору часто бродили по лесам. Лесов вокруг городка было вдоволь.

По лесу дед ходил непохоже на других. Останавливался и, запрокинув голову, глядел на верхушки елок, замирал перед полянами. В лесу он становился иным. Громко хлопая в ладоши, гонялся за пичужками. Умел дед замечательно свистеть: без пальцев во рту, но так, что уши затыкай. Он и меня научил этому свисту. Сколько ни бились мои уличные приятели, у них и похожего ничего не получалось.

Стали мы с дедом будто бы товарищами, а разузнать у него, откуда он приехал и что был за человек, я не мог. Только слышал — объехал он всю нашу страну, видел множество разных городов. Я был готов слушать его раскрыв рот, я ведь дальше деревень за Черемшинском не ездил никуда… Но он не был щедр на рассказы. Обронит что-нибудь про дальние места и больше ни слова.

Иногда я замечал — он скучает. Сидит на стуле в своей комнате, руки сцеплены на коленях, наклонив голову, смотрит вниз. Но стоило мне застать его в таком положении, тут же поднимется и заговорит со мной, словно и не скучал.

Как-то я, не выдержав, спросил его.

— Дед, кем же ты все-таки был, когда ездил по всем городам?

Он заговорщицки мне подмигнул, рассмеялся.

— А никем. Просто так мотал с места на место.

— Нет, неправда, — не соглашался я. — Был ты кем-то!

Тогда он, слегка вздохнув, сказал:

— Может быть, и был, да забыл. Не помню.

И больше о том ни звука.

Тогда закралась мне в голову дурная догадка, что наш дед был вором. Теперь стал старым, порвал с воровской шайкой и приехал туда, где о нем никто не знает ничего плохого. От мысли этой у меня спирало дыхание. Если бы, думал я, он доверил мне свою тайну, я бы никому не выдал. Он сам, конечно, стыдится своего прошлого. Теперь наш дед человек честный, иначе кто бы ему доверил охранять фабрику?! Про себя я простил деда, но сказать ему о своей догадке не решался. Что, если не так?!

И понятно, что больше всего меня в те дни интересовало содержимое дедова сундука. Что он там в нем прячет? Быть не может, чтобы наворованное. Дурак он, что ли?! Сундук при мне никогда не раскрывался, и на нем висел вдетый в кольца надежный замок.

Однажды, когда мы были вдвоем, я, показав на сундук, будто от нечего делать, поинтересовался:

— Что у тебя там за чудо, дед?

Он ответил не сразу. Взглянул на сундук так, словно сам увидел его впервые, и сказал.

— И верно, чудо. Ничего там нет. Разный хлам. Давно бы пора выкинуть.

Не очень-то я ему тогда поверил. Кто же станет держать хлам, который надо выбросить, за двумя замками.

Любопытство распирало меня. Порой, когда деда не бывало дома, я припадал к сундуку. Оглаживал его и ощупывал. И обнюхивал его. Ведь он на самом деле чем-то пахнул. Это был незнакомый мне запах. Теплый, немного кисловатый и чуть горький.

Года два уже прожил у нас дед. Привыкли к нему и дома, и по соседству. Все звали его Пантелеичем, а имени — Михаил — никогда не упоминали. Так уж было заведено на нашей улице. По имени взрослые никого тут не называли. Только и слышалось: «Ивановна», «Мироновна», «Петрович», «Савелич»…

Старый Пантелеич больше ни у кого не вызывал особого интереса. Живет человек, никому другим не мешает жить. А откуда он взялся, о том уже перестали и говорить. У каждого своя судьба. У Пантелеича, стало быть, такая.

И вот наступил день, когда все обернулось по-новому.

Мой знакомый напротив за столиком оборвал рассказ. Уже совсем было переселившись в старый русский город, я вновь оказался в чужой стране. Рассказчик умолк, внимательно глядя на меня. Вероятно, стремился понять, интересно мне на самом деле или я из вежливости слушаю его не перебивая. Однако убедившись, что внимание мое искренне, задумчиво проговорил:

— Да, вот, удивительно, все помнится, будто было вчера.

Мы подозвали усача и снова попросили кофе.

Мой друг продолжал.

— К нам в город приехал цирк. Было это уже перед войной, когда началось строительство завода. Наш Черемшинск ожил. Будто протер глаза после долгого сна. В старых домиках поселились квартиранты. На работу их возили на автобусах и грузовиках. Жили и за городом. Поставили там палатки, похожие на длинные сараи с окнами.

В тот год после майских праздников на заборах и стенах запестрели афиши: «Едет цирк!», «Госцирк-шапито», «Внимание, скоро — цирк!» Появились плакаты с замысловатыми фамилиями акробатов, гимнастов и дрессировщиков и обещанием, что «весь вечер у ковра» станет веселить публику клоун Лев Удачкин.

Нечего говорить о мальчишках, смотревших по десятку раз картину «Цирк», славу которой для нас