Как-то зашла Алёна проведать Ульяну с Вишеной, и показалось ей: в избе у них то ли холодно, то ли темно, то ли пусто. Да оно, наверное, так и было на самом деле. Вот тут на столе, поставив повыше светец, кроил Горазд свои кожи. Сверкая белыми зубами, шутил и улыбался Ждан. Ульяна возилась возле печи или, разложив на ларе цветные клубки шерсти, вышивала поршни, и бусинки бисера переливались у неё в руках, будто снежинки. А теперь и печь не топлена, и остатки кож свалены в кучу в углу. Ульяна вместе с Вишеной работают на Ратиборовом дворе так же, как и Глеб с матерью и Зорькой.
Одна только радость в доме: в привешенной к потолку люльке качается малыш. Родился он уже тогда, когда отца не было в живых. В память об отце и назвали маленького брата Вишены Гораздом.
В последние дни не ходит в школу и Оля. День не пришла… другой… И на улице её не видно. Вот и решила Алёна зайти к ним, узнать, что с Олей. Ратиборова усадьба совсем близко — только улицу перейти. Это если идти в ворота. Но там сторож стоит, начнёт выспрашивать, к кому да зачем пришла Алёна на боярский двор. Лучше Алёна пойдёт не в ворота, а с другой стороны, с огородов, которые тянутся позади Ратиборова двора чуть ли не до самого Волхова. Но Алёна ещё не успела свернуть с улицы, как увидела кота Мышегона. Остановилась, посмотрела на него. Всё-таки чудной зверёк. Идёт и лапки отряхивает. Видно, не нравится ему, что доски мокрые. И вдруг послышалось на безлюдной улице:
— Кыс-кыс-кыс…
Посмотрела Алёна: а это Власий. Без шапки, шубейка кое-как накинута на плечах. Даже из ворот своих вышел на улицу. Голос ласковый, медовый. Но Мышегон не поверил приманному зову. Повёл зелёным глазом, рванулся вперёд, повис когтями на заборе и был таков.
— Ах ты господи, убежал! — сказал Власий жалобно — то ли Алёне, то ли сам себе, и снова стал звать: кыс-кыс-кыс да кыс-кыс-кыс…
Удивилась Алёна, с чего бы это Власию привечать Мышегона. Всегда гонял его со двора, грозился убить. А теперь вот топчется под чужим забором, приманивая кота. Только хотела Алёна спросить Власия, зачем ему понадобился Мышегон, но тот и сам заговорил, и опять жалобно, со слезой в голосе.
— Крысы, — сказал, — крысы повадились. Обнаглели, исчадия ада! Куль прогрызли, потаскали орехи. И в ларь с зерном забрались! Пожрали сколько! А зерно-то нынче почём?
Почём нынче зерно, Алёна не знала. Ведь это Власий продавал его с каждым днём всё дороже и дороже. Она только ахнула, как взрослая:
— Зерно поели?!
И потом, когда пошла она дальше, всю дорогу думала про это зерно. Представлялся ей большой ларь, что стоит в сенях у Власия, полный зерна, а в нём — крысы. Усатые. Зубатые. Сидят и едят… А ещё представлялся хлеб, который можно было испечь из этого зерна, — большие круглые караваи — пусть не пшеничные, ржаные с золотистой корочкой. Или лепёшки. И опять видела Алёна перед собой противень, который мама вынимает из печи. «Бери, — говорит, — Алёнушка, ешь сколько хочешь!»
И Алёна берёт, перебрасывает с руки на руку, дует на обжигающую пальцы мягкую, пахучую лепёшку.
Давно не ела Алёна ни лепёшек, ни даже простого чёрного хлеба. Началось всё ещё в конце лета, когда новгородцы вместе с княжеской дружиной отправились в поход на Суздаль. Многие вспоминали теперь, как говорил Фома: «Хлеб-то откуда в Новгород привозят? Больше всего из Суздаля. Новгородские земли мало хлеба дают. Не могут они прокормить новгородцев. Что же будет, если суздальцы и своего зерна не продадут, да ещё и дороги перережут, чтобы из других мест не привезли?» Так оно и получилось. А тот хлеб, что оставался в городе, бояре и купцы придерживали в закромах или продавали очень дорого. Но сначала люди сами себя утешали: «Ничего, скоро всё изменится. И дружина, говорят, у князя сильная, и наших сколько пошло новгородских молодцев, буйных голов. Непременно разобьют они суздальцев. И тогда потечёт широкой рекой в город дешёвый хлеб, и скот пригонят, и пленных. И заживёт Господин Великий Новгород богато, как никогда! А пока надо терпеть».
Алёна вышла к огородам. Отыскала дырку в заборе. Кто не знает про неё, ни за что не заметит. Кругом лопухи выше Алёниного роста, колючий репей. Пролезла Алёна, огляделась — никого, и пошла по тропинке вдоль огорода. Здесь, тесно прижавшись друг к дружке, стоят домишки челяди и работных людей. Каждый раз, когда случалось тут бывать Алёне, удивлялась она. Жильё это и на дом не похоже. Сложено не из брёвен, как иные дома, а из досок. Сверху кое-как прикрыто соломой. Войдёшь — ступить негде: на полу ребятишки возятся и куры тут же, телок или коза. Оля с Глебом тоже в таком домишке живут. Вот и Глеб. Алёна даже не узнала его сначала — такой худой, длинный. Несмотря на холодную погоду, стоит во дворе в одной рубахе, без шапки и обтёсывает топором коротенькое бревно. Увидел Алену, но не сказал ни слова. Поглядел и отвернулся и опять стукает по бревну. Во все стороны летят щепки.
Хотела было Алёна спросить про Олю, но у Глеба такой вид, будто он сердит и на это бревно, и на Алёну, и даже на самого себя. Остановилась Алёна и тоже молчит. Смотрит, что это Глеб мастерит. С обеих сторон обтесал бревно ровно и гладко, теперь внутри долбит. Корыто, что ли, замыслил выдолбить? Только уж очень маленькое получается это корыто. Алёне даже интересно стало. Спросила:
— Что тешешь?
— Колоду, — тихо ответил Глеб.
— Зачем тебе колода? — удивилась Алёна.
В колодах, или, как по-другому их называли, в гробах, хоронят мёртвых. Алёне случалось видеть гробы с мертвецами в церкви, куда приносили покойников перед тем, как захоронить их в земле. Об этом и вспомнить боязно. Может, Глеб нарочно её пугает? Пусть не думает, что она такая трусиха.
— Врёшь ты всё! — засмеялась Алёна. — Это и не колода вовсе. Колоды большие, а эта вон какая маленькая. — И чтобы уж совсем показать Глебу, что не удастся ему ни запугать её, ни обмануть, закричала Алёна, как всегда кричат ребята: — Верю всякому зверю — лисе и ежу, а тебе — погожу!
Тут бы Глебу и самому засмеяться, признать, что не удалось ему обмануть Алёну. Но Глеб молчал. Даже топором больше не стукал. Будто отяжелел в его руке топор. И рука повисла. А другой рукой, отвернувшись, вытирал Глеб набегающие на глаза слёзы.
— Ты что? — испуганно закричала Алёна. — Зачем тебе колода?
— Это не мне. Это Любаве, — через силу вымолвил Глеб.
На следующий день видела Алёна, как шли по улице: Глеб с маленьким гробиком на плече, а за ним мать в чёрном платке, Зорька, Оля, Мстиша…
С тех пор больше ни разу не пришла Оля в школу. Сказала Алёне:
— Мать говорит, мы всё равно не переживём эту зиму, все с голоду помрём. Какое уж тут ученье!
А в Алёниных ушах ещё долго звучал жалобный голос Власия, заманивающего кота Мышегона. Виделись толстые крысы, пожирающие зерно, то самое зерно, из которого можно было бы испечь хлеб или лепёшку. И опять представлялась Алёне эта лепёшка — вкусная до невозможности. Алёна вздохнула и подумала: ни за что не стала бы она есть эту лепёшку одна. Отломила бы кусок маме, а другой кусок отнесла бы маленькой Любаве. И тогда, может быть, не лежала бы Любава в долблёной колоде, прикрытая белым холстом, совсем не похожая на себя, с жёлтым застывшим личиком.
Глава, из которой можно кое-что узнать о КИСе
Письмо пришло по почте. Но было оно не бабушке из Ленинграда от её подруги Анны Егоровны, не маме, и не папе, и даже не Серёже. А было оно Лене. Почтальонша тётя Катя не обратила внимания, что на конверте написано «Лене Малявиной», и, увидев Лену на улице, сказала:
— Вот возьми газеты и письмо маме отдай. Только не потеряй! — Сказала и побежала дальше со своей сумкой через плечо.
И Лена сначала не обратила внимания. Прибежала домой и только тогда поняла. И как закричит:
— Это мне письмо! Бабушка, смотри: «Лене Малявиной»! Это мне!
Бабушка надела очки, и они вместе с Леной стали осторожно открывать конверт. Раскрывала его бабушка, а Лена смотрела и говорила:
— Только осторожно, не разорви!
Когда человек получает первое в жизни письмо, да ещё неизвестно от кого, ему хочется, чтобы конверт остался целым. Наконец бабушке удалось отклеить конверт. Из него показался белый в тёмных прожилках уголок. Бабушка потянула за этот уголок и растерянно посмотрела на Лену. В конверте лежал кусочек тоненькой берёзовой коры.
— Не понимаю, — сказала бабушка. — Это что — чья-то шутка?
Но Лена сразу догадалась, что это не шутка.
— Это берёста! Берестяная грамота!
— Грамота? Но здесь ведь ничего не написано! — удивилась бабушка.
— Написано! Всё написано! — закричала Лена и стала читать выцарапанные на берёсте слова: — «Уважаемая новгородка Лена! Ждём тебя на вече. Приходи в детинец к памятнику «Тысячелетию России». — Дальше был написан день и час, когда приходить, и стояла коротенькая подпись: «КИС».
