В «освобожденном» Париже было опять введено осадное положение. На этот раз генералы Винуа, Дуэ, Галифе и Сиссей проявили больше решительности, чем два месяца назад, когда надо было мобилизовать все силы против осаждавших Париж прусских войск.
В эти дни улицы Парижа выглядели по-разному.
Рабочие кварталы еще носили следы последних отчаянных боев: на тротуарах и посреди улиц валялись груды оружия и патронташей; здесь же можно было найти сброшенный кем-то наспех мундир федерата, клочья красной материи — обрывки знамени или шарфа, продырявленное кепи, снятые с мертвых ног годильоты.
И все же чьи-то руки возлагали каждый день букеты свежих цветов на общую братскую могилу на кладбище Пер-Лашез, где были похоронены коммунары, убитые здесь в бою 27 мая. Жандармы выходили из себя: несмотря на неусыпную слежку, они не могли обнаружить тех, кто украшал могилы цветами.
По-иному выглядели центральные кварталы. В окнах развевались трехцветные флаги и знамена. Нарядная публика этих районов демонстративно прогуливалась с национальными розетками на платьях и в петлицах пиджаков.
Дома богачей, занятые в дни Коммуны под школы, спешно «очищались». В них натирали полы, открывали окна, уничтожая все следы «красной заразы».
Церкви, ставшие клубами, снова возвращались в первоначальное состояние. А кюре, которые еще недавно разгуливали в штатском, теперь вновь нарядились в черные шелковые сутаны с крестами на груди.
Не будь Луи Декаруз так погружен в свои мысли, он заметил бы дружеские, сочувствующие взгляды, которые бросали на него в рабочих кварталах.
Но Луи Декаруз торопился подвести последний итог своей жизни.
Если бы ему пришлось начинать сначала, он повторил бы свой путь. Но были и ошибки в его жизни. Да, тяжкие ошибки. Одной из них была беспечность, другой — жалость. На заседаниях Ратуши он настаивал на том, что не надо начинать наступление на Версаль, он проповедовал жалость к врагам, он голосовал за неприкосновенность сокровищ Национального банка.
И вот результаты! Полная сил, цветущая Коммуна — прекрасный островок социализма — задушена, раздавлена, залита кровью. Враг победил, и он безжалостен… Да, прав был Бантар, с которым он так часто и горячо спорил.
— Посмотрите только на этого старикашку, он еле волочит ноги! — услышал Луи пронзительный женский голос.
В упор на Луи смотрела в лорнет пожилая, нарядно одетая дама. Вместе с другими такими же нарядными женщинами она стояла на тротуаре, бесцеремонно разглядывая пленных.
— Их, наверно, ведут прямо на казнь. Пойдем скорей, мы как раз успеем. Послушаем, как эти канальи будут молить о пощаде.
— Ты не дождешься этого, старая ведьма! — вскипел Луи.
— Он еще смеет разговаривать!
Дама, казалось, была готова испепелить старика своим взглядом. Вне себя от бешенства, она швырнула в него лорнетом, но не добросила, и разбитый лорнет хрустнул под ногами Луи. Тогда, не зная, что еще придумать, она приблизилась к Луи и размахнулась, чтобы ударить его по лицу. Но и эта попытка оскорбить старого коммунара не удалась. Со сверкающими от возмущения глазами он бесстрашно шагнул навстречу женщине. В то же время дружной стеной на нее надвинулись пленные, весь тот ряд, в котором шел Луи. Руки их были связаны, но они еще могли двигать ногами.
— Не думай, что можешь безнаказанно издеваться, чертовка! Твой час придет, и скоро. За нас отомстят наши дети скорее, чем ты думаешь!
Стиснутая федератами, под градом их насмешек дама, напуганная до смерти, поспешила скрыться в первом же подъезде.
Стиснутая федератами, под градом их насмешек дама, напуганная до смерти, поспешила скрыться в первом же подъезде.
Луи благодарно посмотрел на своих товарищей по плену. Сколько их было здесь, молодых, сильных, прекрасных!
— Я мог бы донести тебя, Декаруз, — ласково сказал один из молодых, глядя, как Луи с трудом передвигает распухшие ноги, — но эти мерзавцы связали мне руки. Они понимают, что я пустил бы их в ход первым делом для того, чтобы разукрасить рожи наших конвоиров.
— Спасибо, друг, я дойду и сам. Уже недалеко, — бодро сказал старик.
В самом деле, их страшный путь подходил к концу.
Когда они проходили мимо Пантеона[45], их остановил проезжавший мимо кровавый генерал Сиссей.
Он приказал подвести Луи к порталу.
— На твоей совести, старый бунтовщик, много преступлений против общества. Я даю тебе возможность перед смертью попросить у него прощения. Ты будешь расстрелян на ступенях Пантеона на коленях.
— Я ненавижу это общество, я никогда не стану перед ним на колени! — гордо сказал Луи.
— Ты будешь расстрелян не иначе, как на коленях!
Луи, ничего не отвечая генералу, выставил грудь вперед и обратился к солдатам:
— Стреляйте!
Генерал продолжал издеваться:
— Я знаю, вы устраиваете сцены для того, чтобы потом рассказывали, как вы умирали.
— В интересах своего дела я волен поступать, как мне нравится, — отвечал Луи.
— Становись на колени!
— Я не стану на колени!
По команде Сиссея два солдата навалились на Луи и насильно пригнули его к каменным ступеням.
Боясь, как бы солдаты не дрогнули перед мужеством этого старика, Сиссей распорядился:
— Кончайте с ним скорее!
Раздался залп…
— Да здравствует человечество! — крикнул Лун, падая замертво.
Какой-то прохожий остановился, взглянул на распростертого на земле Луи и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Этот человек сказал: «Да здравствует человечество!» Значит, свобода других народов ему была так же дорога, как свобода Франции…
— Да здравствует человечество!
Глава двадцатая
«МЕНЯ ПРИСЛАЛ ГОСПОДИН МАРКС»
Через десять дней кафе тетушки Дидье «Веселый сверчок» было ярко освещено и иллюминовано.
Но, хотя кафе и переливалось цветными огнями и из окон неслись веселые звуки музыки, тетушке Дидье все казалось мало: ей хотелось еще и еще раз доказать свою преданность новому правительству.
Молва о раненых федератах, скрывавшихся в ее кафе, прекратилась так же внезапно, как и возникла. И тетушка Дидье могла считать себя в полной безопасности. Но по свойственной ей болтливости и неугомонности она все еще продолжала доказывать неизвестно кому, что она, бедная вдова, — самая благонадежная особа в квартале.
Всюду, где только была возможность, она навесила бумажные трехцветные флажки. На видном месте она водворила огромный портрет Тьера. На нем безобразный карлик был изображен бравым и мужественным героем.
На безукоризненно белый накрахмаленный фартук — эмблему хозяйственности и процветания своего кафе — тетушка Дидье нацепила огромную трехцветную розетку.
И все-таки ей казалось, что можно сделать что-то еще, о чем она не догадалась, а другие, может быть, уже сделали.
В это яркое, солнечное утро конца мая, когда в Париже, залитом кровью, благоухание распустившихся деревьев безуспешно боролось с ужасным запахом тления, Кри-Кри казался особенно подавленным и угрюмым.
Рана его зажила и почти не беспокоила.
Веселый и жизнерадостный по натуре, он сегодня, как назло, не мог справиться с собой. Массовые убийства последних дней, все то, что приходилось каждый день видеть, с еще большей яркостью вызывало в его памяти недолгие счастливые дни Коммуны, когда каждый чувствовал себя свободным гражданином.
Ловкий и умелый, Кри-Кри сегодня разбил уже два стакана.
— Я тебя не узнаю, Кри-Кри, — ворчала тетушка Дидье. — Ты ходишь, как осенняя муха, вот-вот свалишься. Не слушаешь, что я говорю, бьешь посуду. Я начну записывать убытки на твой счет. Может быть, это поможет.
— Записывайте, если вам угодно, — дерзко отозвался Кри-Кри.
Тетушка Дидье хотела ответить достойным образом на дерзкую выходку мальчика, но робкий стук в дверь отвлек ее внимание.
— Кто там еще? — в сердцах сказала она. — Кого это принесло? Ступай, Кри-Кри, открой двери.
Кри-Кри неохотно пошел к дверям; с тем большей радостью он увидел Мари.
— Мари! Как хорошо, что это ты! Здравствуй!
Робко ступая, Мари подошла к хозяйке.
— Здравствуйте, мадам Дидье! Вы передавали через маму, чтобы я пришла?
— Да, да. Сегодня ты можешь хорошо заработать. Приходи в «Сверчок» с большой корзиной цветов. Ручаюсь, что все распродашь. Наконец начинается нормальная парижская жизнь. Однако скоро и открывать пора. Мари, у тебя хороший вкус. Взгляни, какую гирлянду я приготовила. Жаль, что ты пришла поздно, ты бы мне помогла, — я знаю, у тебя золотые руки. Вот посмотри!
Зайдя за прилавок, тетушка Дидье вытащила гирлянду из живых цветов, посредине которой красовалась надпись:
