— Эй, Музыкант! — крикнул ему Гусь. — Ты чего там?
— Репетирую, а что? — недовольно отозвался Музыкант, не отрывая глаз от тетрадки.
— Иди к нам!
— Не хочу, а что?
— Иди — увидишь!
— Некогда мне с вами! А что?
— Психею будем топить! — посулил Гусь, и Музыкант оторвался от нот:
— По-настоящему?
— Нет, шутя! Эх ты, дударь беспонятный!
Музыкант заинтересовался, собрал свое имущество, поместил себе на голову и, перебредя Гусиновку, явился перед разбойниками.
Он заглянул в ведро на беснующуюся Психею, к которой Мишаня и Колюнька не знали, как подступиться, чтоб она не исполосовала их своими когтями, и спросил:
— А за что вы ее?
Ему объяснили, и он одобрительно кивнул.
— Мы зачем тебя призвали… — оказал Гусь. — Требуется, чтоб ты во время всей процедуры сыграл похоронный марш! Под который всех хоронят. Чтоб все чин-чинарем. Чтоб торжественно проходило…
— Слабо знаю… Мы его не изучали… Я самоучкой чуть-чуть осилил… Надо вспомнить…
— Садись вспоминай. Время есть. Не сейчас еще начинается. Это с виду кажется просто, а свяжись — хлопот не оберешься. Присаживайся около ведра, все меньше будет слышно ее вой, всю душу надорвала.
Музыкант согласился, и вскоре пронзительные звуки его трубы заглушили голос Психеи.
— Молодец! — сказал Гусь. — Я эту процедуру так планирую: берем Психею, отходим подальше, во-он до того поворота… Оттуда под звук похоронного марша…
Однако задуманной Гусем церемонии не суждено было состояться.
Ее сорвали двое полоумных — Глеб и Братец Кролик.
Почти все уже было готово: Мишаня и Колюныка наконец кое-как спутали Психее лапы шнурками, вынутыми из Гусевых ботинок; Музыкант уже выдувал из своего инструмента мотив, почти похожий на похоронный марш, как вдруг словно из-под земли с криком:
— Что делаете? — выскочили откуда-то Глеб и Братец Кролик.
Такими злыми и опасными их никогда не видывали!
Никто и опомниться не успел, а уж красный, яростный Глеб пихнул застигнутого врасплох Мишаню в грудь так, что тот сел на песок, и перерезал чем-то шнурки на лапах Психеи. Она, не долго думая, стрельнула вдоль берега — только ее и видели!
Братец Кролик, рассвирепевший так, что самому лютому тигру впору, метнулся туда, сюда, не зная, на кого наброситься.
Первым опомнился Гусь и взревел:
— Шнурки мои, собака! — Но было уже поздно: сложить и связать оставшиеся обрывки не удалось.
Да еще взбунтовался Лаптяня! Он загородил Глеба и грозно сказал:
— Его не трожь! Кто тронет, покушает моего бумеранга! Понятно?
— А твое какое дело? — заорал Мишаня.
— А такое, — повернулся к нему Лаптяня, — что, когда меня свинья загрызала, ты где был? На заборе сидел-посиживал? Один Глеб…
— Свинью на тебя Братец Кролик напустил! — подначил Огурец. — С него и получай…
— Я знаю, с кого!
— Ты не лезь, а то сам получишь! — пригрозил Гусь.
— Испуга-ал… аж без памяти сделался! — с презрением сказал Лаптяня, держа наготове свой бумеранг. — Я в колодцы летел, не боялся, а вас и подавно… тьфу!..
И без защитника к Глебу и Братцу Кролику боязно было подступиться, до того они освирепели и взъерошились: так глазами и сверкают, и трясутся от злости, и кулаками машут, а ногами топочут — того гляди, бросятся на кого!..
Музыкант на всякий случай спрятал свою трубу в веники, а Колюнька и вовсе куда-то исчез, не забыв прихватить ведро.
Поэтому все кончилось переговорами.
— Чего вмешиваетесь? — спросил Гусь. — Не ваша кошка!
— У нее котята! — тоненько закричал Братец Кролик. — Четыре штуки! Хорошо, Маринка нам сказала: понесли в ведре! Насилу успели…
— Она Мишаниных птиц стрескала! — объяснил Гусь.
— Ну и что! — оказал Глеб. — Она вам — человек, что ли? Это человек должен быть сознательный, а она не понимает!..
— А птиц есть понимает? — закричал Мишаня. — Значит, она всех ешь, а ее и тронуть не моги?
— А ты рыбу ешь? — спросил Глеб.
— То рыба… — ответил за Мишаяю Гусь. — Рыба затем и водится: для еды. У рыб и крови не бывает.
— А утку ты вчера ел, какую отец с охоты принес? — спросил его Братец Кролик.
Гусь подумал и ответил:
— Утка — птица охотничья…
— А для кошек все птицы охотничьи!.. Главное, котята у нее, только-только народились…
— А чем мельнички виноваты? — настаивал Мишаня.
— А котята чем?..
— Подумаешь, персоны — котята твои!..
— Ну и твои птенчата — не жар-птицы какие важные!..
Так ни до чего и не договорились.
Глеб и Братец Кролик ушли, а с ними — Лаптяня.
— Вы изменники!.. — крикнул им Мишаня на прощание.
— А ты кошкодер, завалился на забор!.. — отрезал острый на язык Братец Кролик.
Музыкант тяжело вздохнул:
— Негде репетировать!.. Дома соседи злющие, а сестра еще злей: совсем через свой институт очумела, ходит злая да косматая, как росомаха!.. Тут — вы… Никуда не скроешься, хоть в лес убеги!..
Он оделся, взял под мышку свой инструмент, нотную тетрадку и ушел неизвестно куда — в лес или в другое какое место.
— Уменьшилась наша шайка, — печально сказал Гусь. — Но ничего! Пускай будет маленькая, да удаленькая! Как наделаем поджигных, откроем стрельбу — набегут, заноют, как побирушки: прими-ите…
— А мы их не примем! — радостно подхватил Огурец. — Скажем: валите на свой пост!
— А вам, — обратился Гусь к Мишане, — нечего тянуть волынку с трубками. Завтра и приступайте.
— Даже лучше, что народ разбежался, — оказал Огурец. — Останутся лишние трубки. Мало пистолетов, мы еще по ружью сделаем.
— По ружью и по два пистолета, — уточнил Мишаня.
— А потом, — мечтал Гусь, — сядем в засаду, поставим часовых: стой, кто идет, руки вверх!.. Вы смотрите побольше трубок набирайте. Сгодятся. Даже если лишние окажутся, будут про запас.
— Лишние пустим на обмен, — сказал Огурец. — Я знаю, кому можно обменять.
— Я дам — обменять! — рассердился Гусь. — Все бы ему менять, себе оставим! А народ найдется. Вон один идет. Эй, Аккуратист!..
Аккуратист в старой одежде трусил куда-то на промысел: видно, проведать, не появились ли грибы или ягоды, а вдруг болотца в тальниковых зарослях так уже обмелели, что можно будет в одиночку взмутить их и повыловить себе всех оставшихся там щурят и карасиков.
Услышав окрик Гуся, он вздрогнул и остановился, не зная, что делать: убегать — так от длинного Гуся не убежишь, подойти — неизвестно, что у него на уме…
— Иди, не бойся, — успокоил его Гусь. — Не тронем! Дело есть.
— Да нужен он! — сморщился Мишаня. — Какой от него толк?
— Покуда пускай побудет, — сказал упрямый Гусь. — До кучи. А как хорошими укомплектуемся — можно и выгнать. Что за важность! Здорово, Вовик! — и он приветливо подал подошедшему Аккуратисту руку, чем сильно его удивил. — Куда топаешь? Озера глядеть?
— Чего их глядеть! — быстро сказал Аккуратист. — Глядел уж: мутить не годятся — вода высоко стоит! Мартышкин труд — ловить в них… Нонешним летом вряд наедимся мы рыбки…
Из этого Мишаня понял, что болотца в самой поре и нужно поспешать, не прозевать, пока двужильный Аккуратист, наловчившийся мутить в одиночку, все оттуда один не повытаскивал.
Гусь сразу приступил к делу:
— Ответь нам на вопрос: желаешь поступить в наш коллектив?
Аккуратист, не ожидавший такой чести, заподозрил подвох.
— Знаю, — ухмыльнулся он, — купить хочете?.. Не выйдет…
— Верно тебе говорим: вот — зуб! — побожился Гусь. — Мы, понимаешь, уж сколько время об тебе беспокоимся: что это, думаем, наш Вовочка все один да один… Но не знали, какое будет твое отношение.
— Что мне у вас делать, — хмуро оказал Аккуратист. — С разными Глебами… нахалюгами жирными…
— Хо! Встренулся! — заржал Гусь. — Глеб от нас давным-давно выгнан: пускай в посту с маленькими состоит. И других кой-кого: Комара там, Братца Кролика — тоже отчислили как негодный элемент.
— Да, правда? — просиял Аккуратист. — Жирного этого… мыло… неужто разогнали?
— А ты думал!
— Он в Николашку влюбился и стал изменник, наподобие как Андрий в «Тарас Бульбе», — пояснил начитанный Огурец.
— И я его расстреляю лично, как только оружие заимеем, — пообещал Гусь, из всех книжных героев особенно ценивший Тараса Бульбу.
— Это хорошо… Это ладно… — ликовал Аккуратист. — А как же Мишаня теперь?
— Мишаня его первый и раскусил, какой это зверь к нам из сибирских лесов заявился!
Гусь похлопал. Мишаню по спине, и Мишаня нашел нужным добавить от себя:
— Суется везде, до всего ему дело. Ишь как осмелел! Не успел приехать, а уж порядки наводит.
И Мишаня поделился с Аккуратистом своим горем, рассказав о безвинно загубленных Психеей мельничках, — и не по чьей, а по Глебовой вине!
