— Но… это же игрушечная собачка!
Ребята подходят ко мне и рассматривают находку. Собачка старая, грязная и потрепанная. Дэвид нажимает ей на брюшко.
— Обычная плюшевая игрушка, — говорит он.
— Но как она здесь оказалась? — спрашивает Дина.
— Именно, — говорю я. — Странно. Как старая плюшевая собачка могла оказаться в погребе?
Я замечаю, что холодный поток воздуха дует прямо в лицо, и пытаюсь определить откуда. Поворачиваюсь и задеваю щекой что-то холодное. Это — ручка, привязанная к концу веревки.
— Зачем она тут? — спрашивает Габриэль и дергает за ручку. Ничего не происходит.
— Просто ручка, за которую можно держаться, — отвечаю я.
— Вот эта стена похожа на дверь, — говорит Дэвид и пинает металлическую стену напротив лестницы. Раздается звук, напоминающий удар в гонг.
— Зачем делать стену из железа, если остальные каменные? — говорит он.
— Потому что за ней что-то есть, — произношу я неизвестно откуда возникший в моей голове ответ. Но мне кажется, так и должно быть.
— А если дернуть за ручку на веревке, интересно, она откроется? — спрашивает Габриэль.
Он дергает за ручку. Ничего. Затем повисает на веревке всем весом. Но снова ничего.
— Похоже, ветер дует оттуда, — говорю я и киваю в сторону железной стены. Я ощупываю стык между металлом и каменной кладкой и понимаю, что права.
— Точно. И дует сильно.
Я убираю руку и вдруг вспоминаю вчерашний звук.
— Тихо, — говорю я. — Вчера я слышала звук капающей воды.
Мы застываем на месте и прислушиваемся. Издалека доносится монотонное капанье. По крайней мере, мне так кажется.
— За этой стеной явно что-то есть, — говорит Габриэль.
— Вдруг там тайный ход? — говорю я.
— Зачем он тут? — удивляется Дэвид.
— Затем, что, если хочешь незаметно сбежать, тайный ход просто необходим, — отвечает Дина.
— Согласна, — говорю я. — Видимо, времена были очень неспокойные.
* * *
Мы отправляемся проведать свиней. Погода снова меняется. Солнце прячется за облаками. Сначала мы рады перемене, поскольку становится прохладнее. «Почти как раньше, — думаю я, — в обычный пасмурный летний день». Но вскоре туч становится все больше и больше, словно кто-то строит из них гигантский замок. Облака уже не белые или сероватые, а темно-синие. Интересно, почему они такого цвета.
— Снова будет дождь, — говорит Габриэль.
— Или буря, — говорю я.
— Здесь это одно и то же, — говорит Дина.
Завидев нас у дверей, Умник и Дорис громко хрюкают.
— Если они спарятся, то у нас будет много поросят, — говорит Дэвид.
— Сам додумался или кто подсказал? — спрашиваю я.
— Хорошо-то как! — говорит Дэвид, не обращая внимания на мои колкости.
— Зачем нам поросята? — недоумевает Дина.
— Поросята — это еда, — отвечаю я. — Бекон, котлеты, фрикадельки, сосиски, грудинка и прочее.
— Прекрати, а то я сейчас помру, — говорит Дина.
— Свиньи — это наш шанс, — говорю я. — Если у них будут поросята, значит, скорее всего, мы здесь выживем.
Тучи над нашими головами приобретают фиолетовый оттенок. Мы стоим и, задрав головы, их разглядываем. Они напоминают мне картины старых мастеров. Не хватает лишь пухленьких ангелочков, грустно взирающих на нас сверху. Дэвид выносит из хлева две большие плетеные корзины. Он считает, что раньше в них хранилась картошка.
Мы идем к морю за мидиями. Может быть, нам повезет поймать рыбу. В таких корзинах поместилось бы по два ребенка. Или две свиньи. Я жалею, что мы не взяли с собой на прогулку Умника и Дорис. С обеих сторон у корзин плетеные ручки, и мы несем их по двое. Я рассматриваю пустынный пейзаж между фермой и морем. Возможно, когда-то здесь было картофельное поле. Сейчас верится в это с трудом. Мы обходим большие лужи с желтоватой жижей. Над пляжем кружит облако белых птиц.
Вдруг я резко останавливаюсь и пристально вглядываюсь в береговую линию — чего-то там не хватает… Через секунду я понимаю, что не так.
— Бендибол исчез!
— Как исчез? — изумленно говорит Дэвид и оглядывает берег.
— Вчера он точно тут был, — говорю я.
Габриэль кивает.
— Может, он упал? — говорит Дина.
Мы подходим ближе и видим, что Дина права. Там, где только вчера стоял Бендибол, теперь валяется куча досок. Красный камень куда-то исчез, и после долгих поисков мы находим его далеко внизу на пляже.
— Видимо, скатился, — говорю я.
Сплетенные из коры веревки порваны в нескольких местах.
— Наверное, они лопнули от солнца, — говорит Габриэль.
Я подбираю куски веревок. У них ровные, точно обрезанные ножом края.
— Такое впечатление, что кто-то сделал это нарочно, — говорю я.
— Кто?
— Тот, кому не понравился наш Бендибол.
Дэвид и Габриэль изучают куски веревок.
— Похоже, ты права, — говорит Габриэль.
Я обвожу взглядом берег и пустынную местность до фермы. Неприятно, когда ломают твой сигнал о помощи.
— Может, починим его? — предлагаю я.
— Само собой, — отвечает Дэвид.
— Только принесем из дома настоящие веревки, — говорит Габриэль.
Он и Дина возвращаются на ферму, а мы с Дэвидом остаемся собирать мидии. В этот раз их много, особенно более мелких белых, мы всегда их берем. Вскоре обе корзины уже полны. Все-таки нам повезло, что рядом есть море. Корзины тяжелые. Мы относим их по одной на берег. Затем медленно-медленно заходим в воду и высматриваем рыбу. Но рыбы нет, лишь изредка наших ног касаются мальки. Какое-то время мы сидим на плоту. Я рада, что его не унесло.
На вершине холма появляется Габриэль и машет нам веревкой. Дэвид приносит красный камень. С настоящими веревками починить Бендибола не составляет труда. Мы делаем все как в прошлый раз и между воздетых к небу рук статуи накрепко привязываем красный камень.
— Ну вот, совсем как новенький, — удовлетворенно говорю я.
Мы любуемся починенным Бендиболом.
— Надеюсь, этому повезет больше, — говорю я и вглядываюсь в черно-синее море. — Странно, что мимо нас до сих пор не проплыла ни одна лодка.
На ноге Бендибола Дина вырезает ножом лаконичную надпись: «Don’t touch[12]!»
— Изобрази еще череп, — говорит Дэвид. — Если вдруг кто-то не понимает по-английски.
Дина кивает и вырезает угрожающее лицо, а под ним — две скрещенные кости.
— Здорово! — восклицаю я. — Теперь только идиот не поймет.
На обратном пути, начинается дождь. Сначала падают отдельные капли, крупные, как виноградины. Мы ускоряем шаг, но вынуждены останавливаться, чтобы передохнуть. Едва успеваем подняться на веранду, как начинает лить всерьез.
— Хорошо, что успели, — говорит Дина.
— Теперь этот дождь надолго, — говорю я.
* * *
Ночью приходит Гун-Хелен. Она стучит во входную дверь. Я бегом спускаюсь в прихожую, открываю и вижу, что она промокла насквозь.
— Ну и погодка у вас, — говорит она.
— Раздеться можно тут, — говорю я и показываю ей крючки на стене.
Я помогаю ей снять мокрый жакет и вешаю его на крючок. У Гун-Хелен на руке бандаж.
— Ты сломала руку? — спрашиваю я.
— А, пустяки, — отвечает она.
Гун-Хелен останавливается перед зеркалом и поправляет прическу. Вдруг она ударяется обо что-то рукой в бандаже, рука отрывается, падает на пол и остается лежать у кухонной двери.
— Ну вот, опять, — говорит Гун-Хелен. — Какая-то я хрупкая стала.
Она наклоняется за рукой, привычным движением приделывает ее на место и снова возвращается к зеркалу.
— Неужели ты в нем что-то видишь? — спрашиваю я.
— Ну рассказывай, как дела? — спрашивает Гун-Хелен и другой рукой обнимает меня за плечи.
— Как-то не очень, — честно отвечаю я.
— А у Дэвида?
— Так же.
— Вы всё еще вместе?
Я пожимаю плечами.
— Здесь все как-то по-другому. Думаешь иначе, ведешь себя иначе.
— Вот увидишь, скоро все наладится.
Я задумываюсь над ее словами, потом говорю:
— Помнишь тот вечер в школе Фогельбу? Тогда шел такой же дождь.
— Конечно, помню, дорогая.
— Кажется, с тех пор прошла целая вечность.
— Да, было другое время.
— Я знаю.
Мы молча стоим в прихожей. Вдруг я вспоминаю, что хотела спросить о другом.
— Ты знаешь, кто сломал Бендибола?
Гун-Хелен начинает хохотать так громко, что я просыпаюсь.
* * *
Меня мутит. В комнате завывает холодный ветер. Кровать раскачивается. Я хватаюсь за край, чтобы не свалиться. Вот черт! Что происходит? Как будто я снова на плоту.
Но шума волн не слышно. Только ветер швыряет кровать из стороны в сторону. Я крепко держусь обеими руками и пытаюсь докричаться до остальных. Им тоже нужно быть осторожными. Но неизвестно, слышат ли они меня. Теперь ветер звучит по-другому. Я слышу не обычное завывание, а детский смех. Смех становится все громче, я пытаюсь зажать уши. Смех переходит в вой и внезапно прекращается. Воцаряется полная тишина. Я обессиленно откидываюсь на подушку и сразу же засыпаю.
