— Бабушка, — снова повторил мальчик, — я так часто огорчал вас…
— Нет, Ферруччо, не говори этого, я не помню об этом больше, я всё забыла, я так тебя люблю!
— Я всегда огорчал вас, — с трудом, дрожащим голосом продолжал Ферруччо, — но… я всегда любил вас. Вы больше не сердитесь на меня? Простите меня, бабушка.
— Да, мой мальчик, я прощаю тебя, прощаю от всего сердца. Как же я могу не простить тебя? Но встань с колен, мой милый. Я никогда больше не буду бранить тебя. Ведь ты у меня хороший, ты очень хороший! Давай теперь зажжем свет, не надо больше бояться. Вставай, Ферруччо.
— Спасибо, бабушка, — отвечал мальчик слабеющим голосом, — теперь… я счастлив. Ведь вы не забудете меня, бабушка, правда? Вы всегда будете помнить меня… вашего Ферруччо?
— Мальчик мой! — воскликнула старушка с удивлением и тревогой, кладя ему руки на плечи и наклоняясь, чтобы заглянуть ему в лицо.
— Вспоминайте меня, — повторил Ферруччо голосом, слабый как вздох, — поцелуйте от меня маму… отца… Луиджину… Прощайте, бабушка…
— Боже мой, что же это с тобой? — закричала старушка тревожно ощупывая голову внука. Потом, изо всех сил, которые у нее еще оставались, она отчаянно крикнула:
— Ферруччо! Ферруччо! Ферруччо! Сынок мой! Любовь моя Ангелы небесные, помогите мне!
Но Ферруччо не отвечал больше. Пораженный ножом я спину, он умер, спасая жизнь своей бабушки. Как настоящий герой, пролил маленький романьолец свою горячую кровь.
Вторник, 21 марта
Бедный Кирпичонок тяжело заболел. Наш учитель сказа чтобы мы пошли навестить его, и мы решили отправиться к нему втроем: Гарроне, Деросси и я.
На всякий случай мы спросили нашего надутого Нобиса, хочет ли и он пойти вместе с нами, но он кратко ответил:
— Нет.
Вотини тоже отказался, может быть из страха, запачкать известкой свой костюмчик.
Мы отправились в четыре часа, после окончания уроков. Дождь лил как из ведра.
На улице Гарроне остановился и спросил, не переставая, как всегда, жевать кусок хлеба:
— Что же мы купим больному? — При этом он позвякивал в кармане двумя сольдо.
Мы все сложились по два сольдо и купили Кирпичонку три больших апельсина.
Нам пришлось подняться на самый чердак. Прежде чем войти, Деросси снял свою медаль и положил ее в карман. Я спросил у него, для чего он это делает.
— Я сам не знаю, — отвечал он, — чтобы не выглядеть… мне кажется, лучше войти без медали.
Мы постучали. Нам открыл отец Кирпичонка, огромный мужчина, похожий на великана. Лицо его было мрачно, и он казался испуганным.
— Кто вы такие? — спросил он.
— Мы школьные товарищи Антонио и принесли ему три апельсина, — ответил Гарроне.
— Ах, бедный мой Тонино, — воскликнул каменщик, грустно качая головой, — боюсь, что ему не придется попробовать ваших апельсинов! — и он вытер себе глаза тыльной стороной руки. Потом он пропустил нас впереди себя в комнату. Это была мансарда под самой крышей.
Мы вошли и увидели Кирпичонка, который спал на узкой железной кроватке. Его мать сидела, склонившись над ним и закрыв лицо руками. Она еле взглянула в нашу сторону. На одной из стен висели кисти, кирка и решето для известки. Ноги больного были прикрыты курткой каменщика, белой от гипса.
Бедный мальчик очень похудел, лицо у него было совсем белое, нос заострился, и он тяжело дышал.
Ах, милый мой Тонино, мой маленький товарищ, всегда такой живой и веселый, как мне было грустно смотреть на него. Чего бы я не дал, чтобы снова увидеть, как он строит «заячью мордочку», бедный наш Кирпичонок!
Гарроне положил один из апельсинов на подушку рядом с лицом больного. Запах разбудил его, он схватил было апельсин, но тут же выпустил его и пристально посмотрел на Гарроне.
— Это я, — сказал тот, — Гарроне. Ты узнаёшь меня?
Больной улыбнулся еле заметной улыбкой, с трудом приподнял свою маленькую руку и протянул ее Гарроне. Тот взял ее в свои руки и прижал к щеке, говоря:
— Ничего, держись, Кирпичонок, ты скоро поправишься снова вернешься в школу, а учитель посадит тебя рядом со мной, хочешь?
Но Кирпичонок ничего не ответил. Тут мать его заплакала:
— Ах, бедный, бедный мой Тонино, такой хороший и добрый, а вот теперь бог хочет отнять его у нас!
— Молчи! — крикнул в отчаянье каменщик, — молчи, ради всего святого, или я не знаю, что сделаю!
Потом он с тревогой обернулся к нам:
— Ступайте, ступайте теперь, мальчики; спасибо вам, но ступайте… Ну что вам здесь делать? Спасибо, идите себе домой.
Кирпичонок снова закрыл глаза и лежал совсем неподвижно.
— Не можем ли мы помочь вам? — спросил Гарроне.
— Нет, сынок, спасибо, — отвечал каменщик, — идите домой С этими словами он вывел нас на лестницу и закрыл за нами дверь. Но не успели мы спуститься до половины, как закричал:
— Гарроне! Гарроне! Мы все трое снова бросились наверх.
— Гарроне! — кричал каменщик с изменившимся лицом, — он назвал тебя по имени, а он уже два дня, как ничего не говорил. Он два раза позвал тебя, он хочет тебя видеть, ид скорей. Ах, господи, только бы это было хорошим знаком!
— До свиданья, я остаюсь здесь, — сказал нам тогда Гарроне и бросился в комнату вместе с отцом Кирпичонка.
— Он начал говорить, он поправится, — обрадовался я.
— Конечно, — отвечал мне Деросси, — но сейчас я думаю о нем… я думаю о том, какой хороший наш Гарроне.
Суббота, 1 апреля
Первое апреля! Еще только три месяца осталось нам учиться! Сегодняшнее утро было одним из самых счастливых в моей жизни. Во-первых, мама обещала взять меня с собой в детский приют на улице Вальдокко. Во-вторых, Кирпичонку лучше; вчера вечером, проходя мимо нас, учитель сказал моему отцу:
— Дело идет на лад, Антонио поправляется.
А потом сегодня такое прекрасное весеннее утро! Из оков школы нам видно и голубое небо, и деревья школьного сада, сплошь покрытые почками, и открытые окна соседних домов, на которых уже зеленеют ящики и горшки с растениями.
Наш учитель не смеется, как мы, — потому что он никогда не смеется, — но он в таком хорошем настроении, что на лбу У него почти совсем разгладилась глубокая прямая морщина, и он шутил, когда, стоя у доски, объяснял нам геометрическую задачу. Видно было, что он с наслаждением дышит воздухом, который вливался в класс через открытые окна из сада, донося до нас здоровый свежий запах земли и листьев и заставляя мечтать о поездке в деревню.
Пока учитель объяснял нам задачу, мы слышали, как на соседней улице кузнец ударял молотом по наковальне, а в доме напротив женщина пела колыбельную песню, убаюкивая ребенка. Далеко в казармах на улице Чернайя играли трубы.
Все казались довольными, даже Старди. Наступила минут когда кузнец стал ударять своим молотом сильнее, а женщин запела громче. Тогда наш учитель прервал свои объяснения прислушался.
Потом он медленно сказал, глядя в окно:
— Небо улыбается, мать поет, труженик работает, мальчики учатся… как это всё хорошо!
Когда мы вышли из класса, то заметили, что всем другим тоже весело. Все шли бодро и напевали, как в последний день перед каникулами. Учителя шутили; учительница с красным пером на шляпе подпрыгивала позади своих малышей, как школьница; родители, смеясь, разговаривали друг с другом, а у зеленщицы, матери Кросси, было в корзинах столько фиалок, что они наполняли своим ароматом всю залу. Никогда раньше не испытывал я такого счастья при виде мамы, поджидавшей меня на улице, как в это прекрасное, утро. Я побежал к ней навстречу, крича:
— Как я счастлив! Но что же делает меня таким счастливым сегодня?
И мама с улыбкой ответила мне, что это весенняя погода и чистая совесть.
Вторник, 4 апреля
Вчера мама, как и обещала, взяла меня с собой после завтрака в детский приют на улице Вальдокко, чтобы попросить начальницу принять туда маленькую сестренку Прекосси. Я никогда раньше не видел детского приюта, и поэтому мне все было очень интересно. В приюте двести мальчиков и девочек, таких маленьких, что наши младшие первоклассники показались бы рядом с ними совсем взрослыми.
Мы пришли как раз в ту минуту, когда дети входили в столовую. Посередине этой столовой стояло два длинных стола с массой круглых углублений, в каждое из которых была вставлена мисочка с рисом и фасолью, а рядом лежала оловянная ложка.
Некоторые малыши останавливались, войдя, как вкопанные словно прирастали к полу, пока не прибегали учительницы и не уводили их дальше. Многие подходили к ближайшей мисочке, принимая ее за свою, и уже успевали проглотить ложечку, когда появлялась учительница и говорила: «Иди дальше!» А дальше, через каждые три или четыре шага, малыш снова останавливался и умудрялся проглотить еще ложечку, так что, когда он доходил до своего места, то успевал уже склевать потихоньку добрых полпорции каши.
