И выбежал из сельсовета.
Спустя час партизаны уже расклепывали церковную ограду, а дня через три Колядо вручил первой группе партизан острые, отточенные пики.
— Это, хлопцы, самое грозное оружие. Пику ужас як боятся беляки. При сноровке можно одним ударом двух беляков протыкать... когда они прячутся друг за друга.
Мужики и парни смеялись шуткам командира, но Колядо закончил разговор серьезно:
— Помните: пика — оружие. Она поможет вам добыть у врага винтовки, гранаты и пулеметы. Тот, хто бросит в бою пику, тот трус и дрянь, и ему не место у партизанов.
Никогда Артемка не был так спокоен, как в эти дни в освобожденном от врага родном селе. Порой даже забывал, что всюду идет война, что здесь только временное затишье, что в однодневье все может измениться. О плохом не хотелось думать — очень уж легко и хорошо было на сердце.
Только вот от ребятишек некуда было деться: донимали они Артемку хуже мошкары. Так и вязли к нему, во все глаза разглядывали его, словно какое-то чудо. Стоило остановиться, как они облепляли со всех сторон, щупая ремни, кожанку, норовя добраться и до браунинга.
— Артеш, покажь, а?
— Артеш, а ну пальни!
— Артеш, дай подержать хотя незаряженный!..
Они так просили, так умоляюще смотрели голубыми, зелеными и карими глазами, что Артемка не в силах был отказать.
Одному давал примерить папаху с алой лентой, другому вручал разряженный браунинг. Что тогда было! Ребята набрасывались на каждую вещь, гладили, щупали, примеривали к себе!
Да что малыши! Спирька, Пашка, Ванька Гнутый и даже застенчивый Серьга не давали покоя Артемке. Они готовы были содрать не только папаху и портупею с кобурой, но и кожанку.
Артемка злился:
— Вы-то, чай, не маленькие?..
Однажды встретил на улице Проньку. Он шел, как всегда, с независимым и беспечным видом, лузгая семечки.
— Здорово, Пронька! — сказал приветливо, с уважением за все то, что сделал Драный и для него и для мамы.
Пронька сплюнул шелуху и подставил к своему виску ладонь с растопыренными пальцами:
— Здравия желаем!
— Куда направился? — все так же дружелюбно спросил Артемка.
— Тебя не спросил.— И прошагал мимо, высоко задирая ноги и не отрывая ладони от виска.
Пройдя таким образом шагов пять, остановился, обернулся.
— Ну что? Задаешься, да? Думаешь, если в ремнях, то генерал? Ходит, не шевелится, будто палкой подавился.
Артемку передернуло.
— Слушай, Драный, ты хоть и сделал нам добро, а по морде получишь!
Пронька нахально захохотал и пошел как ни в чем не бывало.
Артемка расстроился. Теперь он шел действительно не так важно, как прежде, даже сам это заметил.
«Ах ты черт длинный! — злился Артемка.— Ну, погоди! Ну, погоди...» Но что он сделает Проньке, так и не решил. Остановился, нервно куснул губу и пошагал к штабу отряда. Там быстро разыскал интенданта Цыбулю.
— А, Артемка,— обрадовался интендант.— Шо ты такий хмурый? Заболел, чи шо?
— Здоров,— угрюмо ответил Артемка.— Вы вот что, дядя Опанас, возьмите-ка вот это обратно, в обоз...— И Артемка торопливо снял портупею.
— Чого так? — удивился интендант.
— Да так... Неудобно в ремнях ходить... Плечи давит...
Цыбуля внимательно глянул на Артемку, проговорил, пряча улыбку в усах:
— Оно конешно. Особливо без привычки...
Артемка тут же перестегнул ремень с кобурой под кожанку, оглядел себя и даже повеселел:
— Так будто лучше, а, дядя Опанас?
— Когда скромнее, оно, конешно, завсегда лучше,— сказал интендант серьезно.— Не оружие, сынок, красит воина, а воин — оружие. Это так...
Будто гора свалилась с Артемкиных плеч: шел, посвистывая и попинывая попадавшиеся на дороге комки засохшей грязи, точно так, как ходил, когда был одет в домотканую длинную рубаху и старый, блином, потрепанный картуз.
Зато как был огорчен исчезновением ремней Спирька.
— Ну, дурак,— кричал он, расстроенный чуть ли не до слез.— Я бы ввек не отдал, носил! Эх, ты!.. Лучше бы мне подарил. А еще друг... Сейчас ты и на партизана-то не похож, а так...— И Спирька неопределенно крутнул рукой.
Но Артемка только улыбался.
Забежал однажды под вечер к Митряю Дубову. Тот один в прокуренной комнате сидит за столом, бумажки перебирает, пишет что-то. Поднял голову:
— Присаживайся. Дел — невпроворот! Завтра последним беднякам помощь выдаем...
И снова зашелестел бумажками. Прямо не узнать Митряя: побрился, подстригся. Будто помолодел. Гимнастерку военную носить стал, поверх ремень широкий, а на нем кобура с револьвером.
— Чего молчишь и разглядываешь? — поднял голову Митряй.
— Да так... Помолодел, кажись.
Дубов засмеялся:
— Скажешь! Уже сорок стукнуло. Теперь, брат, только мысли молодеют.— А потом вдруг вспомнил: —Да, и вам, Артемка, помощь вырешили... Хлеб, сахару дадим. Крупы...
Артемка почему-то насупился:
— Лишне, дядя Митряй. Обошлись бы... А Драному, поди, ничего не дали?
— Какому такому Драному? — вскинул брови Дубов.
— Проньке-то Сапегину. Забыл, что ли, его?
— Ах, Проньке! — перелистал бумажки, качнул головой.— Не дали... Пропустили, должно быть.
Артемка ткнул пальцем в бумаги:
— Запиши. Забудешь еще.
Дубов усмехнулся, но записал.
Просидели они вдвоем долго. Наконец Артемка поднялся.
— Есть, поди, хочешь? Идем к нам.
Дубов не стал отказываться. Собрал быстро бумажки, сунул в карман гимнастерки.
Уже подходили к дому, когда Артемка увидел девчонку с ведрами. Она несла их на крутом коромысле, согнувшись в три погибели. «Никак, Настенька!» Сказал Дубову:
— Ты иди, а я сейчас... Подмогну.
— Валяй,— кивнул Митряй и пошел дальше. А Артемка — к Настеньке. Она остановилась, смущенно потупилась.
— Давай помогу.
— Что ты! Увидит кто-нибудь...
— Давай, давай ведра,— сказал грубовато я почти насильно снял коромысло с узких плечиков.
«Вот это ведерки!» — усмехнулся про себя, почувствовав, как коромысло вдавливает его в землю. Но несмотря на тяжесть, он молодцевато внес воду во двор.
— Не жалеет тебя мать-то.
— Почему? — удивилась Настенька.
— Уж очень ведра большие. Не по плечам тебе.
— Я сильная...
Артемка присел на чурбачок, оглядел двор — чисто, уютно да ладно все. Хороший хозяин Черниченков, да нелюдим очень. Ни к себе никого, ни сам ни к кому. Знай работает не разгибая спины — в крепкие хозяева, видать, метит. Вспомнил его черные колючие глаза под нависшими бровями, робость взяла: вдруг выйдет да прогонит. Спросил:
— Тятька-то дома?
— Нет. Уехал по дрова. Может, зайдешь к нам?
Артемка усмехнулся:
— Ну уж нет. И на дворе хорошо.
А вечер наступил в самом деле пригожий. Багровое солнце медленно опускалось за высокие сосны Густого. А из-за речки уже выплывала четкая, как новый двугривенный, луна, обещая светлую ночь. Сидели, молчали. Повернул лицо к Настеньке, увидел на себе ее внимательный, задумчивый взгляд.
— Что ты на меня все смотришь? — спросил с досадой, чувствуя, что снова краснеет. Настенька засмеялась:
— Глаза есть, вот и смотрю. А что, нельзя?
Артемка отвернулся, а Настенька вдруг развеселилась:
— Может, ты сейчас такой важный, что и смотреть нельзя? Все мальчишки и девчонки только и говорят: герой да герой. Вот и смотрю я: герой или нет?
Артемке почудилась насмешка, и он неожиданно обиделся. «Опять генерал!» Встал резко и вышел со двора. Настенька осталась озадаченной и смущенной. «Чего это он? Будто слова плохого не сказала?..»
Пасмурный сидел в избе Артемка. Когда на дворе уже совсем стемнело, в кухне хлопнула дверь.
— Здравствуйте, бабушка. «Настенька!» — обрадовался Артемка.
— Здравствуй, соколена.
— А тетя Фрося дома?
— Кудысь ушла по делам... А чего тебе? Может, я чем помогу?
— Да нет, я так... Вот молочка вам принесла...
Артемка сидел в горнице, с гулко бьющимся сердцем, напряженно слушал разговор. Зло на Настеньку сразу пропало, напротив, хотелось выйти к ней. Но Артемка почему-то упрямо сидел, не шевелясь. В кухне замолчали, исчерпав разговор, однако Настенька не уходила. Через минуту робко спросила:
— А Тема тоже ушел?
— Нет, в горнице он.— И крикнула: — Темушка, у нас гостья!
Но Артемка с глупым упрямством продолжал сидеть.
— Наверное, спать лег,— произнесла бабушка и загремела чугунами.
Настенька еще немного побыла, а потом грустно сказала:
— Ладно, я пошла...
— Иди, иди, соколена. Еще раз спасибо за молочко. А крыночку я ужо утречком раненько занесу.
Настенька ушла, а Артемка чуть не завыл от досады. Настроение испортилось окончательно. И хотя совсем не хотелось спать, улегся в постель. Ворочался, тяжело вздыхал и ругал себя. Теперь ему казалось, что не Настенька его, а он жестоко обидел ее. И от этого ему стало еще горше.
