Напротив дежурного стояла старушка с узелком. Пронька сразу узнал: Артемкина бабушка. Она беззвучно плакала, торопливо смахивая слезы натруженными узловатыми пальцами.
— Тебе было сказано,— грубо говорил дежурный,— чтоб не шлендала сюда? Было. Какого черта снова приперлась? Еще раз говорю, и заруби это на носу: передач для твоей дочки не примаем. Пускай дохнет от голода. Я на месте начальства и казенного харча лишил бы ее: пущай знает, как выращивать сынов-бандитов.
— Ну хоть один раз, родименькой,— жалобно пролепетала старушка.— Ведь не виновата она...
— Я тебе дам — не виновата! А ну марш отседова, старая ведьма, а то и тебя запру под замок.
Старушка заплакала еще горше и поплелась из дежурки, прижимая к груди скудненький узелок.
В этот раз Пронька не долго задержался в дежурке. Ушел. Ушел потому, что стало пакостно на сердце.
«Вот ведь подлец,— подумал он о дежурном.— Даже передачу не принял. Посадить бы самого так...» И решил во что бы то ни стало передать Артемкиной матери хоть кусок хлеба. Почему? Да потому, что хорошо знал, что такое голод.
Долго Проньке не удавалось уломать своего приятеля Ваську Шумова. Наконец, когда Пронька подарил ему пачку папирос, которую стащил при случае в винокуровской лавке, Васька махнул рукой и отнес передачу — краюшку хлеба и кусочек сала. Пронька от удовольствия даже руки потер. «Вот и надули ваше лопоухое начальство!»
К тому дню, когда дежурил Васька Шумов, Пронька всегда успевал приготовить для тетки Фроси какую ни есть передачу.
Он возобновил дружбу с богатеями и выуживал у них все, что мог. Кроме того, приходилось добывать подачки и для Васьки, иначе бы тот не стал рисковать — трусливый и жадный.
В тот вечер, когда Пронька забрался к Винокурову через окно, он отвалил Ваське половину специально оставленной заливной стерляди. Васька настолько был ошеломлен подношением, что разрешил Проньке самому отдать передачу заключенной через небольшое окошечко в двери камеры.
— Тетя Фрося,— приглушенно позвал Пронька, приоткрыв дверцу.
Она метнулась к нему.
— Кто это? — спросила дрожащим голосом.
— Это я, Пронька Сапегин. Берите скорее харч... Вы не горюйте, теть Фрося. Бабка ваша жива-здорова. Артемка тоже. Я его видел на конзаводе у Митряя, потом, слышал, будто в партизаны убег.
Тетя Фрося расслабленно шатнулась, ухватилась за край окошечка.
— Спасибо, Проша... Спасибо за вести... Ведь я тут чуть с ума не сошла, думаючи о Темушке. Значит, не поймали его? Жив? Здоров?
— Да, да... Вы берите передачу-то. Вдруг придет кто-нибудь.
Она взяла курицу, потом яблоки, которые Пронька торопливо вытаскивал из-за пазухи (два оставил для тети).
— Спасибо, спасибо, Проша,— совсем по-детски лепетала она.
Пронька тревожно глянул вдоль коридора.
— Ну, я закрою вас, теть Фрося. Скоро снова приду. У меня тут охранник — свой парень....
С этого времени Пронька сам вручал передачи, рассказывал обо всем, что происходило в селе.
И вот пришли партизаны. Пронька увидел Артемку. Сначала было обрадовался, потом разозлился.
«Вишь, как отъелся и вырядился! Ремней понацеплял, наганами обвесился!» Он глянул на свои единственные портки, украшенные разномастными заплатами, на рубаху, рукава которой едва спускались ниже локтей, на дырявые обутки, и стало Проньке горько и обидно. «Нет,— думал он,— хоть лоб расшиби, а не везет мне. Как был в дрянной одежонке, так и останусь. А Артемка, видал? И куртку кожаную где-то подцепил, и папаху. Ходит, как петух, важный».
Проньке казалось, что Артемка стал гордым, что на всех ребят, в том числе и на него, смотрит свысока, с издевкой: дескать, глядите, какой я есть, куда вам до меня!
И злился на Артемку.
Злость у Проньки еще больше разгорелась оттого, что снова стал приходить от Лыкова без каравая хлеба. «Ну, скотина, я тебе покажу. Я тебе такое устрою, жирный боров, что собакой взвоешь». Пронька, словно в клетке, метался по избе, сжимая кулаки. Тетя беспокойно поглядывала на племянника.
— Ты успокойся, Прошенька. Все будет хорошо.— Она вынула из печи чугунок, высыпала на стол мелкую, с голубиное яйцо, картошку в «мундирах», положила луковку, поставила солонку.— Вот лучше поешь, Проша...
Пронька сел за стол, принялся есть молча, сосредоточенно, будто выполнял какую-то кропотливую работу. Время от времени, когда крутая картошка застревала в горле, запивал водой.
Тетя сидела за столом напротив и участливо смотрела на Проньку, на его хмурое лицо.
— Опять нелады с Лыковым?
Пронька кивнул, потом, с трудом проглотив пищу, глухо сказал:
— Дождется, он — спалю!
— Бог с тобой, Проша! — испугалась тетя.— Что ты говоришь — опомнись!
— Спалю! — упрямо повторил Пронька. На улице протарахтела телега и остановилась. Пронька удивленно выглянул в окошко.
— Никак, к нам подъехали...
Через минуту в избу вошел Илья Суховерхов со своим Пашкой:
— Здорово, Пронька!
— Ну и что?.. — настороженно встретил Пронька нежданных гостей.
Суховерхов мельком оглядел полутемную тесную и низкую избу, в которой, кроме стола, лавки да большой русской печи, ничего не было.
— Нда-а, не красно...— И уже к тете: — Вот что: Совет вырешил вам кое-какую помощь... Куда заносить?
Ни тетя, ни Пронька не поняли: какой Совет, какую помощь, за что? Наверное, ошиблись. Пронька горько усмехнулся :
— Ты не сюда, должно, попал, дядя Илья.
— Да, да!.. — торопливо закивала тетя.— Мы не просили... Ведь не просили, Проша?
— Не просили.
— Вы не просили,— улыбнулся Суховерхов,— а Советская власть вырешила. Вот так. Давай-ка, хлопец, распоряжайся да помоги.
Тут и Пашка вклинился, хлопнул Проньку по плечу:
— Ты что остолбенел-то? Вам привезли. Идем.
Пронька неуверенно двинулся к воротам. Там стояла подвода, груженная несколькими кулями и кулечками. Он вопросительно глянул на Суховерхова.
— Что брать-то?
— Что видишь, то и бери.
Пронька уже совсем растерялся, улыбнулся и даже немного зло бросил:
— Полно шутки шутить. Не до этого нам.
— Фу ты, господи! — рассердился Суховерхов.— Ну что ты, в самом деле! Все вам. Таскай, да побыстрей. Нам и к другим еще успеть надо.
И только когда Суховерхов взвалил один из кулей себе на спину, крякнул и понес в избу, до Пронькиного сознания наконец дошло все происходящее. Срывающимся голосом он закричал, будто его глубоко и незаслуженно обидели:
— За что, а? За что это нам, а, Пашка? Ты скажи?
И вдруг, прикрыв лицо руками, убежал в пустующий, развалившийся сарайчик. Вышел оттуда с покрасневшими глазами, когда Суховерховы уехали. В избе, заваленной кулями, сидела растерянная тетя. И точно, как только что Пронька, повторяла:
— За что такая милость? За что, Прошенька?
Пронька торопливо, с лихорадочно блестящими глазами осматривал привезенное: мука, пшено, сахар, сало, несколько аршинов темно-синего сатина... И долго потом молча стоял над неожиданно свалившимся добром.
...Артемка протирал и смазывал браунинг. Вдруг открылась дверь и в избу вошел Костя, как всегда, бодрый, улыбчивый.
Артемка бросился к нему.
— Приехал?
— Угу!
— Давно?
— Утром.
Артемка обиделся:
— Почему не пришел сразу?
— Отсыпался. Ох и умотались!
— Где были?
— Чуть до Камня не добрались... А потом в гости к соседним партизанам заезжали. Колядо просил. У Громова были. Знаешь?
Артемка смущенно пожал плечами.
— Эх, ты! Громова не знать! Тоже добрый командир. И отряд у него, пожалуй, раза в два больше нашего. Даже пушка есть.
— Да ну?
— Точно. Только снарядов всего штук пять. Смелый мужик. Недавно белых из Камня выбил, да беда — подкрепление к ним быстро подошло. Поляки. Отступил.
У Артемки дух захватило: вот это сила! На уездный город пойти не побоялись!
— Сейчас нас, Космач, испугом не возьмешь. Сколько отрядов! Армия! Беляки нигде подступиться не могут. Сидят по городам и затылки чешут. Вот, брат, народ как взялся. До самого Камня белых нет.
Костя еще немного посидел, поговорил, потом поднялся.
— Идем, Космач, в штаб. Письмо читать будем.
— Какое письмо?
— Письмо Ленина... Громов дал. В газете.
Слышал не раз Артемка это имя — Ленин. Слышал от отца, от Неборака. Сегодня от Кости. Особенный человек Ленин. В Москве он. Самый главный большевик. За трудовой народ стоит, за Советскую власть. И Артемка с теплотой, с радостным удивлением произнес:
— Письмо Ленина?! Неужто нам написал?
— Нам, Космач, нам. Всему народу.
...В штабе битком набито партизан, повернуться негде: узнали о письме, пришли слушать. Шум, гам, дым.
Колядо оглядел помещение, сказал Дубову:
— Може, на воздухе почитаем? Бачишь, шо миру собралось? Як на праздник.
Митряй одобрительно кивнул:
