кровавые пятачки.
Природа не расслышала сообщения о войне: лето было умиротворенно-роскошным. Оно разлеглось, блаженно разметалось в необозримых просторах, будто оглохло. Цветы и травы дышали безмятежно, ни о чем не желая знать, ничего не предвидя. Переевшие шмели с вальяжной неторопливостью кружили над нами.
— В школу бежать не обязательно, — сказал бригадир. — Спать можно прямо в траншее.
Он, подражая природе, не замечал наших мозолей и того, как мы неритмично, через силу вдыхали и выдыхали воздух, не к месту ароматный, дурманящий. Не видел, как мы судорожно, наобум вгоняли лопаты в землю. Мальчишество тянуло его максимально приблизить нашу жизнь к условиям передовой линии или делать вид, что он этого хочет.
Не сговариваясь, мы мечтали, чтобы на помощь пришел Ивашов, — и он явился.
Увидев нас, поправил пояс и гимнастерку, которые были в полном порядке.
— Спать решили в траншее, — доложил бригадир.
— Там спят только солдаты, — сказал Ивашов. — Воины! Вы еще до этих званий не дослужились. Отдыхайте под крышей.
И пошел дальше, вдоль противотанковых рвов, успокаивая ладонью каштановое смятение на голове.
— Начальству виднее, — отменил приказ бригадир. Хотя был уверен, что виднее ему.
Бригадиру, студенту-заочнику строительного института, нравилось повелевать нами. У самого себя он пользовался непререкаемым авторитетом. Нежно-розовощекий («Ему бы Керубино играть!» — сказала Маша), он высказывался тоном умудренного опытом старца. Он точно знал, какими листьями надежнее всего укрывать нос и лицо от солнца. Он знал, сколько у Гитлера танков и какие на фронтах предстоят перемены.
Если что-нибудь не сбывалось, он говорил:
— Не торопитесь…
Мы должны были понять, что в конце концов все произойдет согласно его предсказаниям.
— У Гайдна сто десять симфоний, — сообщил он. — Надо же!
— Сто четыре, — возразила Маша.
— Ты не учитываешь шесть недописанных… Они остались в черновиках.
Проверить это в прифронтовой обстановке было не просто.
Я испытывала непонятное утешение от мысли, что не все немцы сжигали, бомбили, а некоторые… сочиняли поэмы, симфонии. И австрийцы сочиняли, как, например, Гайдн… Хотя Гитлер тоже был родом из Австрии.
Обращаясь к Ляле, наш умудренный опытом повелитель на глазах молодел и терялся. Машу он невзлюбил, поскольку она знала, сколько симфоний сочинил Гайдн, и была в нашей тройке неназначенным бригадиром.
Четыре метра в ширину и два с половиной в глубину, четыре в ширину и два с половиной в глубину… Мы продолжали копать. Маша объясняла, как надо держать лопаты, чтобы они не казались такими тяжелыми, не ранили ладоней и пальцев. Она быстро приноровилась.
Когда наконец бригадир нехотя догадался объявить перерыв до утра, Маша предложила:
— Давайте споем.
— Что-нибудь цыганское! — не успев скрыть пристрастия к неподходящему в тот момент жанру, попросил бригадир. — Ты ведь…
— Не Земфира. К сожалению, нет. И еще сообщаю: на юге не была, на пляже не загорала.
— Ты тоже знаешь столько песен! — подтолкнула меня в бок мама.
— Копать я бы еще смогла, а петь… — Голос, как и руки, дрожал.
Тогда Маша затянула одна, соблюдая мелодию и восторженную интонацию: «Кто может сравниться с Еленой моей?!» Бригадир снова помолодел.
— Матильда простит меня. И Петр Ильич тоже: не он ведь сочинял текст, — сказала Маша. И протянула руки в Лялину сторону.
С противоположной стороны послышался гул. Он растягивался, растягивался… Пока не накрыл собою все небо. Мы подняли головы и увидели, что пространство над нами залито асфальтовыми иероглифами. Трудно было вообразить, что там, внутри машин, находятся люди.
— На Москву идут, — глухо, впервые утеряв свой повелительный, бодряческий тон, сказал бригадир.
— Будут бросать фугаски? — прошептала мама.
— Если прорвутся, — ответил бригадир. И добавил: — А если не прорвутся, они могут весь боезапас на обратном пути… тут раскидать.
— Зачем же предполагать такое? — раздался спокойный, глубокий баритон Ивашова. — Мало ли что может случиться? Надо на лучшее рассчитывать… А случай есть случай! Иногда и в ясный день землю начинает бить лихорадка. Или вулкан просыпается… А люди? Живут себе потом на склонах горы, возле кратера, и пепел туристам предлагают в качестве сувенира. Сам однажды купил… Конечно, учитывают вулканьи повадки, но живут. Если нечто подобное произойдет — шанс на это во-от такой! — Ивашов продемонстрировал мизинец своей большой, спокойной руки. — Сразу надо в траншею. И не падать на дно, а к стене прижиматься… Запомнили?
— Вы, Иван Прокофьевич… в случае чего где будете? — спросила мама.
— Посмотрите, какие шмели и пчелы! — вместо ответа воскликнул он. — Того и гляди ужалят.
Опасности мирного времени, которые, оказывается, тоже были еще возможны, успокоили нас.
— Полностью, Тамара Степановна, землетрясение исключить нельзя, — продолжая любоваться природой, сказал Ивашов. — Значит, будем прижиматься к стене… Вот таким образом.
Когда бригадир убедился, что Ивашов не слышит его, он небрежно прокомментировал:
— А на дно еще лучше… Вернее! И голову лопатой прикрывать надо. Металл все же!
Мама потребовала определенности:
— Так на дно или к стене?
— Руководству виднее, — ответил бригадир, вновь давая понять, что ему-то на самом деле гораздо виднее.
Демонстрируя нам и прежде всего Ляле свою независимость от начальства, он добавил:
— Трудно под прожекторами работать. Что, я сам не соображу? К чему это шефство?
Фашисты опять летели на Москву. И опять небо залили асфальтовыми иероглифами. Тупое, мертвое равнодушие двигалось в вышине. Лопаты и без того утомились за день, а тут их стук и лязг стали вовсе безвольными, беспорядочными.
Командный пункт расположился далеко от нашего «фронта работ»… Но Ивашов невзначай оказался рядом, с лопатой в руках.
— Задание выполняем. Не считаясь со сложностями! — отрапортовал бригадир.
— Скажите еще: «Не считаясь с потерями!» Со всем этим грех не считаться, — рассердился вслух Ивашов, хотя ему не хотелось в нашем присутствии унижать бригадира.
Тупой, мертвящий гул удалялся… Мы думали: куда на этот раз упадут фугаски? В арбатский переулок? В Замоскворечье? Неопределенную тревогу легче перебороть, чем тревогу конкретную. Беспокойней всего было Маше: рядом с Лялей находится отец, за моей спиною вздыхала мама, а ее родители были там, где сирены, надрываясь, возвещали об опасности — слепой, безрассудной.
Все смотрели на Ивашова: он должен был повернуть «юнкерсы» вспять, не пустить их в Москву, уберечь наши дома.
— Организуй что-нибудь… Маша, — неожиданно переложил он ответственность на ее плечи. — Ну хотя бы концерт.
— Без репетиции?
— На войне все экспромтом: спасение, ранение, смерть. И концерт! Вот таким образом.
Ни раньше, ни после я не слышала от него слов о смерти. Наверно, даже жестко контролируя себя, человек не может хоть раз не сорваться. Он, стало быть, считал, что и мы… на войне.
Все побежали в школу… Там
