маму я уговаривала. Не ты, а я! Можно было не ехать?..
— Всего, что сейчас происходит, прекрасно было бы не делать, если бы не война! — перебил Ивашов. — Вы не смеете приписывать себе ее преступления и кошмары. Так что выбросьте из головы!
Он положил руку на голову дочери, из которой горестная мысль — я это видела — никогда уже уйти не могла.
— Иван Прокофьевич, оперативка ждет, — напомнил главный инженер. С виду он был похож на главного бухгалтера — сутулый, в пенсне (не все штатские успели перестроиться, подтянуться!), но по голосу, отрешенному от всего, кроме дел, заданий, приказов, напоминал начальника штаба. — Я должен сообщить по поводу эвакуации коллектива! Составы вот-вот придут.
Война заставляла смотреть только вперед: обернешься — и проглядишь, подставишь затылок.
Уходя, Ивашов сказал:
— Самолет сделает посадку в Москве. Я отвезу ее… домой.
— И я с вами, — повторила мама. — Вы к этому не приспособлены. Вот таким образом.
В решительные минуты она пользовалась фразой Ивашова. Обыкновенные, расхожие слова убеждали маму в ее правоте просто потому, что были его словами.
Это был последний Машин полет. Я думаю, он был и первым. Вместе с мамой и Ивашовым она высоко в воздухе обогнала наш эшелон и приземлилась в Москве, чтобы уже ни в каких случаях с нею не расставаться.
Когда мы, минуя столицу, добрались до Урала, Ивашов уже оказался там.
— А где…
— Пока что Тамара Степановна осталась с Машиной мамой, — перебил он меня. — Одну ее оставлять было нельзя: муж уже на фронте.
— А дальше?
— Может, Тамаре Степановне удастся привезти ее сюда, к нам. Здесь, как на фронте, легче оглушить себя и забыться.
— Так много будет работы?
Удивляясь моей наивности, он обнажил верхние зубы, безукоризненно белые и до того крепко притертые один к другому, что мы раньше, до войны, называли их «Враг не пройдет». Теперь эти слова прозвучали бы кощунственно.
Продолжая мысль о том, что здесь можно забыть обо всем на свете, кроме войны, Ивашов сообщил не мне, а скорее себе самому:
— Невыполнимо! Теоретически то, что нам поручили, невыполнимо. А практически — не выполнить нельзя. Вот таким образом. Парадокс военного времени.
В стройгородке Ивашову тоже предоставили отдельную квартиру. Двухкомнатную… И это ни у кого не вызвало зависти и удивления, хотя даже место в бараке считалось роскошью: многие жили в палатках.
— Когда я увижу тебя? — спросила Ляля отца, собиравшегося в стройуправление.
— Пусть Дуся и Тамара Степановна, когда вернется, живут с нами. Тебе не будет одиноко, — ответил он. И обратился ко мне: — Договорились?
— Если это удобно, — ответила я.
— Было бы неудобно, я бы не предлагал.
Это уже прозвучало приказом.
Машина за окном так резко рванулась, будто оторвалась от земли, и умчала его.
— Я убила Машу, — повторила Ляля. — Она из-за меня поехала… на те оборонительные сооружения. И именно ее… Почему?
— На войне таких вопросов не задают, — уверенно, потому что это была его, ивашовская мысль, ответила я. Потом добавила: — Маше хотелось быть рядом с Ивашовым. Как и мне…
Я пыталась снять грех с Лялиной души.
— С ним — это значит со мной.
— Не совсем…
— Что ты хочешь сказать?
— Мы были влюблены в Ивашова. То есть Маша… Вот таким образом. Никуда не денешься, Лялечка.
Мама приехала через полтора месяца одна… С попутным эшелоном, проходившим мимо нашей станции; авиационный завод переезжал из Москвы куда-то в Сибирь.
О Машиной маме она виновато сообщила:
— Тоже ушла на фронт. — И с грустной иронией, адресованной себе самой, переиначила слова известной в те годы песни: — Дан приказ ей был на запад, мне — в другую сторону.
— На фронт?! У нее диабет…
— Кто сейчас помнит об этом?
— Смерть искать… ушла?
— Смерть врагов! — ответила мама, предпочитавшая иногда жесткую определенность.
Она была из тех женщин, которым жизнь еще в школе объяснила, что на мужские плечи они рассчитывать не должны. Мама рассчитывала лишь на себя… И я стала такой, хотя ее плечи с младенчества казались мне по-мужски сильными, от всего способными заслонить.
Ляля не знала своей матери, а я не знала отца. Но вдруг наши семьи вроде бы увеличились: в стройгородке маму приняли за жену Ивашова, а меня стали считать Лялиной сестрой — кто родной, а кто сводной. Я объясняла, что мама всего-навсего подруга покойной жены Ивашова… Но объявить об этом по местному радио или напечатать в многотиражке я не могла.
Маминой профессии примоститься на стройке было негде: в мирную пору она работала ретушером.
— Лакировщица по профессии, — шутил Ивашов. — А в жизни любит определенность. Противоречие!
Свое «ретушерство» мама ценила, потому что в прошлое, довоенное время она могла склоняться над чужими фотографиями круглые сутки — и вырастить меня без отца.
— Хотите, я возьму вас к себе? Секретарем? — спросил Ивашов.
Она, поневоле привыкшая к неожиданностям, все-таки обомлела. Потом обрела силы засомневаться, неуверенно возразить:
— Скажут… семейственность?
— Какая же тут семейственность? Просто живем под одной крышей — и все. — Натыкаясь на бессмысленные препятствия, Ивашов становился неумолимым. — Семейственность? Тогда я решусь на большее: вы будете не секретарем, а моей помощницей! В помощники надо брать того, кто способен помочь. То есть единомышленника! Вы согласны? Скажут: «свой человек»? Но почему — мой человек должен быть плох для других? Будете помощницей.
— Есть общепринятые нормы… законы, — продолжала неуверенно сопротивляться мама.
— Во-первых, война многие нормы — и не только производственные! — пересмотрела. Но и в мирную пору законы ханжества я лично не признавал. Нарушал их и тогда… А уж теперь… Кстати, кто эти законы утверждал? Где они напечатаны, опубликованы? Кто вообще назвал эту отсебятину законами? Если же кто-нибудь по данному поводу обмакнет ржавое перо или послюнит карандаш… Вы это имеете в виду? (Мама кивнула.) Полной безопасности не гарантирую. Может случиться! Делибов, например, любитель подобного жанра… Любопытствует!.. Ему бы с такой фамилией уникальный, безукоризненный слух иметь. Ненавидеть любую фальшивую ноту! А он…
— По профессии экономист, — вставила мама.
— Вот и пусть экономит человеческие нервы и силы.
— А почему он… — заместитель по быту?
— Быт, мораль — это рядом. Но у меня на сей счет своя точка зрения: того, кто пулей, словом или там… грязной бумажкой бьет по своим, приставлять к стенке. Хотя бы к «стенке» позора! Так что вы, Тамара Степановна, назначаетесь помощницей. Решено!
Мы с мамой присели на диван. Одновременно… Ивашов не отрывался от чертежа, который, подобно скатерти, накрыл собою стол
