— Судят в таких случаях не по логике, а сердцем. Я давно чувствовала, что Сережка подонок. Он в девятом классе передо мной разные сексуальные теории развивал. Словами не возразишь, нет слов — прав. А от сердца, от глубины души так и влепила бы по физиономии!
— А может, влепить? — освобожденно вздохнул Ромка.
— Во-первых, не за что. Во-вторых, бесполезно. В-третьих, он тебя сам изобьет, — практично прикинула Наташа. — Плюнь и забудь.
Роскошный совет! Только как ему следовать? Случайное надругательство Гусева дольше всех прочих душевных невзгод помнилось Ромке, тем не менее отошло оно в прошлое без кровопролития, возраст урезонил в конце концов. Но то было уже в десятом классе. А если окунуться в глубину Ромкиных лет, взять под наблюдение середину школьного детства, то…
Из многочисленных его драк по самым различным причинам, среди которых бывали классические — за малыша вступился, кошку защитил, — приведем примером хотя бы такой рядовой скандал. На шестом году обучения облюбовал Ромка в кабинете физики свободное местечко — от учительской кафедры в отстранении, возле окна к тому же. Расквартировался, довольный, рядом Савушкин сел, ничего себе парень, хоть и двоечник. А тут Феоктистов — силач, спортивная гордость школы и так далее — подошел, хлопнул Ромку по спине.
— Мотай отсюда! Я это место забил.
— Когда же забил? Первый раз пришли, — удивился Ромка.
— Ну и что? Забил. Спроси у Витьки.
Двоечник Савушкин был вдобавок тщедушен, возразить силачу не решился. Феоктистов поднажал на Ромку, вытеснил в проход и портфель его отшвырнул следом. Что было делать? Отступить, поджав хвост, пересесть за другой стол, коль такое дело? Многие хилые и разумные мальчик и, давно усвоившие свою ступень в ребячьей иерархии, без шума смирились бы конечно. Но Ромку никогда не устраивала такая планида, и посему голову очертя кинулся он в гиблое сражение. Он налетал на Феоктистова жалким петушком, дубасил упругие плечи, а тот одной рукой, даже не впадая в азарт, небрежно шмякал Ромку об стенку, сколько и как ему хотелось. Неравный поединок пресекла вошедшая учительница.
— Волох, в чем дело? Где твое место?
— Вот мое место, — пропыхтел он.
— Это мое место, — сказал Феоктистов.
— Неправда! Ты меня спихнул!
— Сядь к Потаповой, — сказала учительница.
— Это несправедливо! — крикнул Ромка.
— Ты меня слышал, Волох? Сядь куда говорят или покинь кабинет.
— Несправедливо, несправедливо! — с пылающим лицом и во всеуслышание бормотал Ромка, подчиняясь на время авторитарной силе.
Неудивительно, что большинство Ромкиных учителей, знакомых лишь с наружным слоем ребячьих отношений, без сомнения характеризовали его как личность упрямую и агрессивную. Ну посудите сами: на следующем уроке физики Ромка опять занял спорное местечко, не считаясь с феоктистовской мощью и санкцией преподавателя. Опять был бой, опять физическое посрамление, отмеченное шишкой на лбу. Только и в третий раз перед началом урока Ромка овладел исходным рубежом. Силач и спортивная гордость в конце концов капитулировал, духом устав.
Подобным столкновениям Ромка счет потерял, пока не пробился из сословия разнородно неполноценных, затурканных мальчиков к вершинам школьного благоденствия. Все вдруг сочли его психом, и даже самые могучие и озорные одноклассники предпочитали не связываться с Ромкой, уступали в конфликтах с ним. Тут-то и выявилась неожиданная подспудная черточка его натуры: став как бы равным среди сильных, которые, верховодя, полагали своим долгом воздействовать на мелкий школьный люд посредством периодических затрещин, Ромка ни разу никого нарочно не обидел, не притеснил. Упрямство и агрессивность будто выветрились из характера, он утратил к потасовкам всякий интерес. Слава психа в сплетении с миролюбием, само небывалое чиноположение выдвинули его радетелем обездоленных. А поскольку таковых всегда оказывается большинство, то незаметно для себя Ромка стал совестью класса, заступником и ударной силой, когда требовалось.
— Румын, — подходил к нему один потерпевший, — чего Соловей книгу не отдает? Второй месяц. «Тайны войны». Зажилить хочет, я чувствую. Ты уж скажи, скажи ему, Румын!
Другой, этакий верзила, глядя на Ромку сверху вниз, просил:
— Вправь ты мозги Козловскому, или он у меня допросится! Это уже не шуточки, а просто подлость за моей спиной. Помоги!
По окончании восьмого класса Ромка внезапно вырос, словно гриб под дождем, чуть не на вершок. Счастливый, не замер в достигнутом успехе, а заметно и неуклонно набирал недостающие сантиметры длины и потом. Как все замухрышки, он усиленно, хоть и тайно физкультурничал, что тоже принесло свои результаты. Короче говоря, уже в девятом классе Ромка выравнялся по всем статьям, за исключением только внешности, пожалуй. Так же врастопырку торчали уши и светлые волосы лежали охапкой соломы. Но это обстоятельство мало трогало Ромку. Как ни странно, девочки относились к нему всегда с благосклонностью, возможно потому, что он не был опасным врагом в раннем детстве, а позже — коварным донжуанством никому не угрожал. Они говорили Ромке без тени кокетства:
— Ты чудесный мальчишка, Рома, с тобой можно дружить.
А дружил он по-настоящему с Наташей, начиная с шестого класса дружил. В девятом, когда все поголовно стали влюбляться, точно вирусом пораженные, когда каждый, глядя на других, пробовал хоть к кому-нибудь воспылать, только они двое не шелестели записочками, не назначали ложных свиданий, не прятались по углам. Словом, на этом фронте было у Ромки успешное спокойствие. Но в мире существовали, помимо того, родители, двор с «кустарями» и мир сам по себе — огромный, неохватный для юношеского разума, то прекрасный, то злой. Тут Ромка, томясь от постоянной распри дум и эмоций, терпел чувствительный урон в случайных схватках и открытиях и, кстати, не предвидел всему этому успокоительного конца.
Родитель, Андрей Романович, не ущемлял сына чрезмерной опекой, не рыскал дотошно по его дневникам. Напротив, он непедагогично говаривал иногда, с глазу на глаз конечно:
— Мне твои пятерки — не главное, запомни. Знаю я медалистов-сволочей, знаю бывших неуспевающих, которые людьми стали. Что пятерки? Ты мне лучше свой ум, душу в простоте покажи.
Мать, услышав однажды подобное, рассердилась, заспорила, и Андрей Романович для виду осадил назад, хотя втайне остался при своем мнении. Также и по другим пунктам отцовского наставничества было не все в порядке, если строго судить. Как-то десятилетний Ромка попробовал жаловаться, что его бьют, и в ответ услышал:
— Брось нюни распускать! Сегодня он тебя, завтра ты его, и вмешиваться не подумаю. Он сильней? Чудак, побеждают не силой вовсе. Ты, главное, не гнись! Кровь из носа, зуб вон, а ты сражайся, если правый. Вот послушай, как было на фронте…
Отец рассказывал не героические истории, а про то, как топал с гноящимися мозолями, как много часов хоронился под трупом лошади, чтоб уцелеть. Своеобразная эта педагогика лишь исподволь формировала Ромку, а на текущий момент не дарила хвастливой радости, легендарных примеров и образцов. Он верил, что отец — герой, но не знал почему. Утереть нос дворовым слушателям оказывалось нечем. Андрей Романович ушел в армию в призывном возрасте и с сорок третьего до пятидесятого года выслужился только до старшины, хотя получил два ранения, не говоря о прочих подвигах, которые не назывались, но угадывались в разговорах отца с боевыми друзьями. Они наезжали погостить или навещали Волоха проездом — полковник с Украины, директор завода из Горького, — и Ромка видел, как они уважали отца. Но что толку?
Сам Андрей Романович, видимо, чересчур прямолинейно шагал по жизни и не только не гнулся, а скорее настырно вытягивался верстовым столбом, потому и не помещался ни в каких учреждениях обычных габаритов. На памяти Ромки отец трижды менял работу. Сберечь взрослые секреты от сына в четырех стенах восемнадцатиметровой комнаты стало невозможно, когда он подрос.
— Ах ты, гордец несчастный! Дон-Кихот плешивый! — корила мать при очередном домашнем переполохе. — Ты подумал, как жить будем, на какие шиши? Нет, ты подумал?
— Перезимуем, — храбрился отец. — Уж как-нибудь протянем. Не мог же я оставаться на должности, раз мне не доверяют.
— Да почему же не доверяют? Кто тебе сказал?
— С меня высчитали, будто с жулика.
— А с кого еще прикажешь? Ты завхоз. Семь стульев пропало? Пропало. Уплатил бы потихоньку.
— Уплачу. Но работать у них не буду. Что я, стулья домой унес?
— Унес, унес… Заладил! Да другой-то на твоем месте…
— Ну баста! — вдруг решительно грянул отец, и у него задергалась щека, угрожающий признак.
