Она подсела на тахту совсем рядышком, нарочно касаясь Ромкиного плеча. Он хотел отстраниться, но не решился обнаружить свое смущение, зато всякую словоохотливость потерял. А Галка тормошила:
— Ну, Ромочка! Румынчик! Ромашка!.. Так о чем говорил на улице? Кто просит бездельничать? Я ни грамма не поняла.
— И не поймешь, — Ромка шумно вздохнул.
— Почему?
— Мы никогда друг друга не понимали.
— Зачем же за двоих? — усмехнулась Галка. — Я о себе такого не сказала бы. Для меня ты — открытая книга, Румынчик. Потому и любила тебя — за простоту, доброту…
Откинув питейную соломинку для коктейля, Ромка залпом осушил бокал, чтобы не торчать тут без конца, а заодно и в пику Галкиной манерности. Он уже раскаивался, что вовремя не сбежал от этой ненужной, неловкой импровизации с нею. Из головы не выходило: Виктор, Наташа, «рывок», «думай сам»… Так для чего же он здесь? Зачем прохлаждается зря, когда на работе сплошная неразбериха, а Наташа ушла в обиде?
Под боком щебетала красивая модница, но Ромка не слушал ее, изнывал. Она закурила импортную сигарету, включила магнитофон, в котором ожила простуженная нерусская певица.
— Потанцуем, Ромашка?
— Нет, ни к чему.
— Робеешь? Стесняешься, да?
— Нет. Просто у меня есть Наташа.
— Одно другому не мешает, — хихикнула Галка.
И тогда он заорал:
— Дура! Я ведь ее люблю! Понимаешь ты?!
— Хам! — не осталась в долгу девица. — Работяга! Псих!
Ясно, что после этого Ромку как ветром сдуло. Пристыженный, помчался он неизвестно куда, проклиная свою неустойчивость, бесхарактерность и еще какие-то изъяны души, которым не мог подобрать точного названия.
Без своего ведома очутился он перед изученным фасадом: серая старина с полуколоннами и рельефами античных масок над бельэтажем. Вот и сейчас, постояв под ним, побродив близко, он получил отпущение грехов, необходимое спокойствие и трезвость. Будучи тут как бы случайно и по привычке, он мог, не отвлекаясь больше, обдумывать вновь и вновь предложение Виктора, ситуацию в цехе и себя самого, причем все это словно за двоих: сам и Наташа в собеседницах. Получалось удачнее прежнего: окончательные решения выстраивались чинным рядком, сдавали свои позиции разнородные возражения.
— Ромка! — Наташин голос. Он чуть не прошел мимо, углубленный в себя. — Ромка, ты куда?
Она все знала, и он знал, что она знает, но тем не менее оба сделали вид, будто встреча случайная.
— Брожу, — сказал он со вздохом.
— Побредем к булочной?
— Все равно. Давай.
Они в самом деле брели, как за гробом, еле переступая, потому что дорога до магазина была коротка, а молчание затянулось, и каждый боялся, что отпущенного времени не хватит для замирения. Его и правда не хватило. Уже с батоном в сетке, который так и не выручил, Наташа промолвила у своих ворот:
— Ну ладно, пока. Я думала, ты хочешь что-то сказать…
— А я думал, что ты, — ответил Ромка.
— Я — да. Но если б ты начал.
— А вот если бы ты начала!..
— Тогда — что?
— Тогда и мне молчать не пришлось бы.
— Но ведь я уже начала, не замечаешь? — рассмеялась Наташа.
— А говоришь: «Если бы ты», — улыбнулся и Ромка. — Значит, тебе не требуется мое начало. Давай продолжай.
Они проболтали еще немного в той же манере, видя заранее исход, но не в силах пренебречь правилами согласия. Потом, истратив запас уловок, Ромка наконец конфузливо признал:
— Я тогда нахамил…
— Ой, что ты! — счастливо перебила Наташа. — Это я виновата, я сама. Я не почувствовала…
Спустя минуту, обосновались они на подоконнике в парадной. Щедро грела батарея отопления, полумрак и затишье лестницы настраивали на душевное откровение и вообще… Все по тому же проклятому Ромкиному вопросу Наташа высказалась:
— Знаешь, я хочу посоветовать. Никак не отвечай своему Виктору на провокацию. Постой, не перебивай! Делай дело молча и как велит совесть. А когда на тебя надавят, если решатся в открытую, ты и скажешь: так, мол, и так. Это твой метод. Ты ведь, Ромка, пружина…
— Спасибо, что не лом, — вставил он.
— Да погоди ты! Я знаю: нажмут на тебя — отбросишь. Не нажмут — будешь маяться, комплексовать. Сколько раз так бывало…
— Ну да! — он даже привскочил в запале. Меня не трогают и я не трону? Моя хата с краю? По-твоему, я за других никогда не вступался, так?
— Я этого не говорила, Ромка. Просто не могла такого сказать, помня тебя по школе. И все же: хоть за другого, хоть за себя разве ты действуешь не как пружина?
— Дурацкий пример…
— Грубиян! А пример в норме, графический, так сказать. Кого-то обижают и тем самым давят на твое благородство, честь, совесть. Теперь доволен?.. Ты спружиниваешь. Ну пускай — взрываешься, стреляешь, в общем, даешь отпор. Но для того чтобы решиться, тебе всегда нужно давление извне, сильное давление. А на работе у тебя действуют мягко. На работе… Там есть другая опасность, — между прочим.
— Не стесняйся, — подзадорил он, потому что Наташа приумолкла осторожно. — Говори, давай, давай!
— Уверен ли ты в своей прочности, Ромка?
— То есть?
— То есть не сломаешься ли, когда по большому счету пойдет? Вот запретят тебе самовольничать…
— Кто запретит?
— Ну, твой Виктор, твой мастер.
— К начальнику цеха обращусь.
— А если и он?
— Комсомольская организация…
— А если и там?
— К директору…
— А если…
— Да перестань! — не стерпел столь нехороших допущений Ромка.
И посулил с разгону: — Кто бы там ни был, все равно не подчинюсь!
— Уволят, — Наташа не унималась.
— Пускай попробуют! Не уйду.
— Как это?
— А вот так. Увидишь. Я прав, и потому…
— Но прав ли, еще неизвестно. Получается, ты один идешь в ногу, остальные невпопад?
— Ну и что? И такое бывало на свете.
— Уверен?
— Уверен.
— Ах, Ромка! Ромка! — с восхищением и некоторой грустью воскликнула Наташа, исчерпав мыслимые напасти. — Тебе, Ромка, надо бы революции совершать.
Проболтали они ужасно долго, даже батон ощипали наполовину, прежде чем сумели разойтись. Для Ромки это лестничное бдение было важно тем, что укрепился в выборе своей производственной политики, утолил терзания души. Ложась спать, он без тяготы думал о работе, благодарно о Наташе, а когда вспомнил Галку с ее антуражем, намеками — то теперь уже в насмешечку, иронично и легко.
Смена, другая прошли в благополучном Ромкином усердии, он крутился у станка как белка в колесе и ликовал. Виктор помалкивал, хотя все видел. Однако наступил момент обещанной угрозы, и судьба в образе мастера Фролова попыталась подставить ножку прыткому новичку.
— Волох, сказать, сколько ты заработал в последнюю неделю?
— Скажите, — ответил Ромка. — Страшно интересно!
— Так вот, голубчик, — почему-то с укором произнес мастер, — заработал ты пятьдесят шесть рублей.
— Ого! Так вы меня поздравляете?
— Дурачком прикидываешься?
— Зачем? Я и так…
В повышенном тоне мастер начал:
— Действительно, ты не видишь дальше собственного носа! С чем поздравлять-то? Со снижением расценок? С увеличением нормы? Ты вообще-то соображаешь хоть что-нибудь?
— Прежде всего я соображаю, что не обязательно орать на меня, — сказал Ромка, погасив улыбку. — А еще соображаю, что хорошая производительность труда никогда и нигде не считалась провинностью до сих пор. По-вашему, иначе?
Мастер Фролов как на столб налетел. Черт возьми, а юнец-то зубастый не бестолково! Грамотный, хитрюга, знает, где подкусить. И значит, будет с ним не так просто, с ним надо ухо держать востро…
— Послушай, Роман Андреевич, потолкуем серьезно, — в подобающей манере заговорил Фролов. — Не надейся спровоцировать меня на безответственные заявления, такой номер не пройдет. Я не могу быть против высокой производительности, сам понимаешь. Но за счет ухудшения качества продукции — разве хорошо? При полном соблюдении технологии ты не должен выколачивать за неделю по полсотни.
— Но ведь выколотил, — резонно возразил Ромка.
— Выходит, я что-то недоглядел.
Фролов помолчал, обдумывая дальнейшую тактику: уговор или натиск? Ромка сам облегчил затруднения мастера, сказав:
— Кстати, со мной уже толковали серьезно.
— Кто, Виктор?
— Неважно. Я к тому, что вам не стоит напрягаться. Могу объявить сразу: буду работать так, как найду нужным. Хоть на двести процентов, хоть на тысячу. Все! Благодарю за внимание, работа не ждет.
Он испугался своей храбрости и тут же сбежал к себе в комнату, однако с ощущением и видом победителя. Предполагая, что Фролов это дело так не оставит, завалит грошовой никчемностью, Ромка целый день решал ходы самообороны: готовил объяснительные речи для начальника цеха, общего собрания, для всего трудового народа. Каково же было его удивление, когда на другое утро Фролов неожиданно расщедрился на растровые заказы.
