Хобден отрезал кусочек картофелины и выкинул его за порог двери.
— Ах, я слышал, что все Вайтгифты умеют видеть дальше других, — сказал Шосмис. — А как она?
— Моя жена была честной женщиной и не занималась колдовством, — ответил Хобден. — Она только понимала значение полета птиц, мелькания падающих звезд, звука роящихся пчел и тому подобных вещей. И нередко лежала, не смыкая глаз, и говорила, что слушает призывы.
— Это ничего не доказывает, — проговорил Том. — Все уроженцы Марша — прирожденные контрабандисты. Она должна была слушать по ночам; это у нее в крови.
— Конечно, — с улыбкой ответил Хобден. — То есть когда несли контрабанду не в Марше, а поближе к нашему дому. Но не это волновало мою жену. Ее занимали нелепости; она говорила, — он понизил голос, — о фаризиях.
— Да. Я слыхивал, что в Марше в них верят. — И Том посмотрел в широко открытые детские глаза.
— Фаризии, — повторила Уна. — Феи? Волшебн… О, я понимаю.
— Жители гор, — произнес Пчелиный Мальчик и швырнул к порогу половину своей картофелины.
— Именно, — сказал Хобден. — У него (плетельщик указал на своего сына) ее глаза и ее чутье. Так выражалась она.
— А что ты думал?
— Гм, — промычал Хобден. — Человек, который вечно возится в поле, вечером занимается только сторожами дичи.
— Оставим это, — ласково попросил его Том. — Я видел, как ты выбросил за дверь хорошую часть картофелины. Ты веришь или не веришь?
— На картофелине было большое черное пятно, — с негодованием заметил Хобден.
— А я не видал пятнышка, и мне казалось, что ты хотел покормить кого-то, кому картофель мог пригодиться. Но оставим это. Веришь ты в них или нет?
— Я молчу, потому что ничего не слыхал, ничего не видал. Но если ты скажешь, что ночью копошатся не только люди, звери, птицы или рыбы, я не стану называть тебя лгуном. Но что ты скажешь, Том?
— Тоже промолчу. Я только расскажу одну историю, а ты суди о ней, как угодно.
— Пойдет речь о бессмыслицах, — проворчал Хобден, но стал набивать свою трубку.
— В Марше называли это отлетом из Димчерча, — медленно заговорил Том. — Может быть, ты слыхал историю?
— Моя жена десятки раз рассказывала мне ее… И в конце концов я верил ей… иногда.
Хобден прикурил трубку от желтого пламени своего фонаря. Том подпер рукой подбородок и спросил Дена:
— А вы бывали на Марше?
— Только в Рае, и то раз, — ответил Ден.
— Ах, это окраина. Дальше поднимаются колокольни подле церквей; мудрые старухи сидят у своих порогов; море набегает на землю; дикие утки стаями собираются в канавах. Весь Марш исполосован канавами, и там и сям видишь протоки и шлюзы. Можно слышать, как вода журчит и шумит в них во время прилива; слышишь также, как море ревет справа и слева от стены. Видели вы, до чего Марш ровен? Сперва думаешь, что легко пересечь его, но канавы и каналы заставляют дороги виться прихотливо, точно пряжу на прялках. Кружишься при ярком дневном свете.
— Это все потому, что люди отвели воду в каналы, — заметил Хобден. — Когда я ухаживал за моей женой, по всей низине шумели зеленые тростники. Да, зеленые, и властитель болот разъезжал по лугам так же свободно, как туман.
— Кто это был? — спросил Ден.
— Лихорадка и озноб. Раза два этот властитель потрепал меня по плечу так, что я весь задрожал. Но теперь болота осушены, лихорадка исчезла, и люди смеются, говоря, что властитель болот сломал себе шею в канаве. Прекрасное это место для пчел и уток.
— Люди, — продолжал Том, — жили там испокон веков. Уроженцы Марша говорят, что с самых древних времен фаризии особенно любили Марш. Им легко это знать; они, отцы и сыновья, занимались контрабандой с тех самых пор, как на овцах стала расти шерсть. И по их словам, фаризии были бесстрашны и нестыдливы, как кролики. При дневном свете их хороводы вились на открытых дорогах, они зажигали маленькие зеленые огоньки в канавах, и то показывали их, то прятали, ну точно честные контрабандисты свои фонари. А иногда запирали церковные двери перед пастором и его причетником в воскресенье.
— Вероятно, это делали контрабандисты, прятавшие в церкви кружева или водку, чтобы потом убежать из Марша. Я говорил это моей жене, — заметил Хобден.
— Конечно, она тебе не верила, раз была урожденная Вайтгифт. Во всяком случае, хорошо жилось фаризиям в Марше, пока отец королевы Бес не ввел там реформацию.
— Ее одобрил акт парламента? — спросил Хобден.
— Конечно. В нашей старой Англии ничто не делается без парламентского акта, без приказа, без обнародования требований. Отец королевы Бес получил этот акт от парламента, и пошла кутерьма. Одни стали на одну сторону; другие — на другую и принялись жечь друг друга. Кто брал верх, тот и жег побежденных. Это испугало фаризий, потому что мир между людьми для них пища и питье, а злоба и ненависть — яд.
— Вот то же и с пчелами, — заметил Пчелиный Мальчик. — Пчелки не остаются в доме, где есть ненависть.
— Истина, — согласился Том. — Реформация испугала фаризий, как жнец, который идет вдоль последней полосы пшеницы, пугает кроликов. Жители лугов, лесов и вод собрались в Марш со всех сторон и стали говорить: «Благородные или низкие, все мы должны улететь из этих мест, потому что веселая Англия погибла, и нам в ней так же нет места, как и изображениям святых».
— И все они соглашались с этим? — спросил Хобден.
— Все, кроме одного древнего существа, по имени Робин. Ты слыхал о нем. Ну, чего смеешься? — спросил Том Дена. — Все это дело с фаризиями не пошло впрок Робину; уж очень он привык жить подле людей. Да и не хотелось ему бросать свою старую Англию; поэтому остальные послали его к людям просить у них помощи. Только ведь существа из крови и плоти прежде всего думают о своих делах, и Робин ничего не добился. Люди оставались глухи, они принимали его голос за отзвуки прибоя.
— А чего вы… чего хотели феи и волш… то есть фаризии? — спросила Уна.
— Ну, конечно, лодки. На своих крылышках они так же не могли бы перелететь через пролив, как и слабые бабочки. Им хотелось добыть лодку и моряков, которые переправили бы их во Францию, где люди еще не перестали молиться перед изображениями святых. Они не переносили жестокого звона кентерберийских колоколов, которые звонили для того, чтобы снова сожгли несчастных мужчин и женщин; они не могли видеть, как королевские гордые горцы разъезжали по всей стране, приказывая срывать с церковных стен и со стен домов изображения святых. А между тем им не удавалось получить лодку с моряками и переплыть во Францию. Люди в то время занимались своими делами. Марш кишел фаризиями, древними существами; они собирались туда со всех концов Англии, стараясь всеми средствами воздействовать на сознание людей и сказать о своих печалях… Не знаю, слыхали ли вы, что фаризии похожи на цыплят?
— Моя жена говаривала это, — заметил Хобден, сложив на коленях свои коричневые руки.
— Это верно. Собери слишком много цыплят вместе — и земля будет отравлена; у них появится типун, и они перемрут. Точно так же, когда столпятся фаризии в одном месте, они, правда, не умрут, но люди, бродящие между ними, занедужат и затоскуют. Фаризии этого не хотят, люди об этом ничего не знают, но я говорю правду. Так, по крайней мере, я слыхал. И все эти существа были испуганы, взволнованы: старались, чтобы люди услышали их мольбы, а потому жители низин чувствовали тяжесть. Над Маршем как бы нависла гроза. В сумерках в церквах вспыхивали болотные огни, стада скота внезапно рассеивались, хотя ни один человек не пугал животных; бараны жались друг к другу, хотя никто не сгонял их вместе; лошади убегали, маленькие зеленые огни чаще прежнего мерцали на откосах рвов; чаще прежнего также вокруг домов слышался топот невидимых ножек; и день и ночь, ночь и день каждому чудилось, что около него что-то ползает, кто-то его манит, но неизвестно кто. Холодный пот бежал по телу людей. Ни мужчина, ни девушка, ни женщина, ни ребенок не мог успокоиться в течение всех недель, пока в Марше кишели фаризии. И люди решили, что это предвестие бедствий для их низин; что, вероятно, море нахлынет на Димчерчскую стену и зальет их или придет чума. Существа из плоти и крови старались прочитать зловещие признаки на волнах моря или в клубах облаков, вглядывались в даль и в высокое небо. Но никто не думал посмотреть вниз, подле себя.
Ну-с, в Димчерче, около стены, жила одна бедная вдова; не было у нее мужа, не было никакого имущества, а потому у нее оставалось много времени на то, чтобы чувствовать и ощущать. Вот она и угадала, что к ее порогу пришли такие тяжелые беды, каких она еще никогда не переживала. У вдовы было два сына — один слепой от рождения, другой немой после падения в детстве со стены. В то время, о котором я говорю, они, уже взрослые, не получали заработка, и она работала, чтобы прокормить их: держала пчел и отвечала на вопросы.
