«Помоги голодающему!»
3
Церковь по-своему боролась с засухой.
В полдень, когда пастухи пригнали коров на водопой к обмелевшей Яченке, они увидели вдали церковную процессию.
Сверкающие на солнце иконы, расшитые золотом хоругви, кресты колыхались над толпой. Пыль от тысячи ног поднималась вверх, обволакивала людей и они шагали по пояс в клубах пыли.
Михеич сказал:
— Гляди, Илья, депутация, к богу пошла. А где ему, бедному, взять дождя для нас, если на небе все речки повысыхали. Вон как устроено в жизни: кто во что верит — кто в труд, а кто в словоблудие. Говорят, в Саратовской губернии отлили богу свечку весом в сорок пудов и во время крестного хода зажгли ее в поле. А засуха продолжается. Бог жесток. Знаешь, как он сам про себя говорит в Священном писании: «Я, господь, сделаю, не отменю, не пощажу, не раскаюсь».
Процессия приближалась. Архиерей и священники шли вялой походкой. Церковные люди несли на палках, как на носилках, огромную икону божьей матери. Раскачивались хоругви, плыли над толпой кресты, люди шли уставшие, потные.
— Калужская божья матерь, — объяснил Михеич, — явленная икона.
— Почему явленная, дедушка?
— Явилась из воды на речке Калужке… Сухая из воды вышла.
— Куда же ее несут?
— Просить у бога дождя. По церковным поверьям, есть такой бог, твой тезка, Илья Пророк. Слыхал гром на небе? Так это едет по небу Илья Пророк на колеснице, а сам кидает огненные стрелы-молнии. Захочет кого поразить, бах-бах! — и ноги кверху. Так-то, брат Илья…
Не доходя до бора, богомольная процессия свернула с дороги и пошла вдоль Яченки. И хотя люди шли по траве, все равно клубилась пыль — трава высохла и погорела.
Илюша лежал под сосной и думал. Вот если бы на самом деле был Илья Пророк на небе! Встал бы Илюша и крикнул: «Эй, тезка, пошли дождичка!» — «Какого тебе: сильного, слабого, обложного?» — «Ливень дай». — «Изволь!» — ответил бы Илья Пророк, загрохотала бы колесница, и хлынул бы ливень, землю напоил и всех попов насквозь промочил…
4Но не было дождя, и солнце палило нещадно, и даже в тени было душно. В тот засушливый год осень наступила уже в июле. Горячее дыхание погубило траву. Болота и озера высохли. Березы, осины, липы поникли, и лесные дороги замело сухой листвой. Чтобы отыскать корм, приходилось гонять скотину за Третью просеку — там было тенисто и трава сохранилась. Правда, за Багоновым болотом водилось много змей, но сейчас и они попрятались от жары в глубокие земляные норы.
В тех местах в лесу было темно от еловых зарослей. Вокруг стояла сонная тишина. Коровы, хлеща себя по бокам хвостами, отбивались от слепней и старались забиться в чащу.
Адам улегся на поляне, в тени вывороченной сосны, высунул розовый язык и часто дышал.
Хотелось пить, а воды — ни глотка. Михеич вспомнил, что невдалеке, в овраге, должен быть лесной ручей. Илюша взял стеклянную флягу. Адам поднялся было, но снова лег, виновато глядя вслед пастушку, мол, не могу, устал.
Илюша спустился по склону оврага к ручью. В кустах черемухи звенели синицы. Возле ручья трава была свежая, яркая, и веяло прохладой.
Подойдя к ручью, Илюша вспугнул желтую пичугу, которая сидела в зарослях незабудок и пила воду. Илюша опустился у самой воды на колени, окунул флягу в серебристые струи и молча наблюдал, как вода булькала в узком горлышке. Захотелось напиться самому. Илюша заткнул флягу пробкой, положил на траву, а сам склонился над ручьем. Неожиданно он увидел в воде отражение чужого лица.
В пяти шагах от него стоял голый по пояс, грязный подросток в обтрепанных штанах. Он держал в руках драную кепку, видно собираясь зачерпнуть ею воды. Но, увидев Илюшу, маленький бродяга бросил кепку, вытащил из-под лохмотьев нож с деревянной рукояткой и приставил лезвие к груди Илюши:
— Давай хлеба!
— У меня нет…
Бродяга спрятал нож, повернулся и пошел прочь. Вдруг он снова остановился, точно вспомнил что-то, вернулся и опять приставил нож к Илюшиному боку:
— Давай деньга!
— У меня нет.
Оборванец вздохнул и побрел от ручья, забыв про кепку. На пригорке он остановился, сел на землю и, не обращая внимания на Илюшу, стал разматывать тряпки на опухших ногах. В это время в кустах запел соловей. Бродяга посмотрел туда и тоже свистнул, подражая птице, — получилось похоже. Соловей отозвался трелью. Оборванец так ловко повторил ее, что Илюша улыбнулся.
— А ты куковать умеешь?
Вместо ответа мальчишка сложил ладони трубкой и трижды грустно прокуковал.
— А я на ложках играть умею, — зачем-то похвастался Илюша.
Беспризорник и тут не уступил. Соблюдая солидность, он молча достал из кармана две деревянные ложки, зажал между пальцами и, щелкая ими о колено и ладонь, хрипло запел:
Жил-был на Подоле Гоп со смыком,
Он славился своим басистым криком,
Горло имел прездорово,
И ревел он, как корова.
Гоп со смыком — это буду я…
Илюша мог бы продолжить эту песню: в его памяти промелькнули воспоминания о недавней, такой же бездомной жизни на базарах и улицах. Ему стало жалко маленького бродягу, точно он узнал в нем самого себя.
Беспризорник неожиданно схватил кепку, наспех зачерпнул воды и побежал, затыкая пальцами брызжущие во все стороны струйки. Тряпка на одной ноге размоталась и тащилась следом, мелькая в траве.
Не в силах побороть любопытство, Илюша перешагнул ручей и побежал вслед за бродягой. На пригорке, среди кустов орешника, он увидел такое, что заставило его содрогнуться. У небольшого костра, над которым болталась на рогульке закопченная консервная банка, сидела худая женщина. На коленях лежал завернутый в лохмотья ребенок; босые ноги торчали из тряпья. Малыш, запрокинув голову, прерывисто дышал.
Женщина при виде Илюши даже не пошевелилась. Она глядела перед собой равнодушными ко всему, потухшими глазами.
— Эни, — виновато проговорил мальчик, подбегая к ней с кепкой, из которой вылилась почти вся вода.
Мать слабой рукой откинула волосы со лба умирающего ребенка, смочила ему губы, а потом и сама отпила глоток и что-то сказала сыну не по-русски.
По слову «Мустай» Илюша понял, что это было имя мальчика.
Мустай бросил мокрую кепку на траву, а сам присел у затухающих углей, помешал веткой в консервной банке.
— Братишка твой? — спросил Илюша, указывая на мальчика.
— Помирает, — глухо отозвался Мустай.
— А вы откуда пришли?
Мустай указал рукой на лес и ответил устало:
— Волга. Тятька могила пошел, братишка совсем плохой.
— Из Поволжья ты?
— Совсем деревня есть ничего, люди помирают.
— Куда же вы идете? — спросил Илюша с сочувствием.
— Серавно. — Мустай уныло махнул рукой. — Сказали, Калуга картохи есть, а теперь ничего нету… К Индей-царю пойду. Там картоха есть, махан есть.
— Какой Индей-царь? — недоумевая, спросил Илюша.
Должно быть, Мустай сам не знал и неопределенно указал рукой на лес.
— Далеко, однако, пешком пойду. Индей-царь хлеба даст.
Ребенок застонал. Илюше стало до того их жалко, что захотелось помочь, помочь сейчас же, немедленно, и он сказал Мустаю:
— Подожди меня здесь, ладно? Я сейчас молока принесу!
Встревоженный прибежал он к Михеичу и рассказал о встрече в лесу. Ни слова не говоря, пастух взял кружку и пошел доить поповскую корову, но «попадья», как он ее называл, не далась. Красуля тоже затрясла рогами. Одна Белянка, словно сочувствуя горю, позволила себя подоить.
Быстрее ветра пустился Илюша обратно. Его сопровождал Адам. Увидев незнакомых, пес зарычал, потом сел на задние лапы и стал зорко следить за людьми.
Мустай отдал кружку с молоком голодной матери. Но как ни старалась она напоить больного, не могла: молоко выливалось изо рта ребенка. Тогда вернула мать кружку Мустаю, в глазах у нее отразились тоска и безнадежность.
Мустай вернул кружку Илюше:
— Якши. Спасибочки.
— Зачем? Сам выпей.
Мустай не заставил себя просить: выпил, и неумытое круглое его лицо расплылось в улыбке.
— Якши, хорошо молоко!
— Значит, к Индей-царю пойдешь?
— Ага.
— Ты лучше в райком иди. Я тебе могу «документ» дать, и комсомольцы сразу тебя возьмут в Коммуну. Мы тоже с братом ехали, да потерялись. Не видал его, случаем, в Поволжье? Ваней зовут, он без шапки.
— Почему? — спросил Мустай.
Илюша решил, что он спрашивает, почему Ваня был без шапки, и стал объяснять.
— Мой братишка тоже убили, — сказал Мустай. — У меня три братишка. Я — Мустай. Он — Ибрагим. А еще Махметка был, Буденный армии воевал, белогвардейцев рубал: как даст шашкой, так башка долой! А потом Врангель кричит: «Сдавайся, Махметка, тыщу рублей дам!» — «Нет, — сказал Махметка, — комсомол не сдается». Тогда Врангель говорит: «Зарубать его, как собака!» Сто человек налетело. Зарубали, однако…
