и их чуть не половина сгорела уже. Но всё равно люди по привычке шли обычно по той стороне, которая считалась менее опасной.
Где-то вдалеке ухали разрывы снарядов.
— Ты, Володя, должен взять себя в руки, — говорил Степан Витальевич. — Ты пионер, да ещё ленинградец, а значит, ни при каких обстоятельствах не имеешь права терять присутствие духа.
Я молчал. Я и без него знал, что такое пионер. Только как теперь жить-то мы будем? Сначала я думал, Степан Витальевич что-нибудь очень важ ное скажет, а он...
— Ты слышишь, что я сказал? — спросил Степан Витальевич и посмотрел мне в глаза.
— Ага, слышу, — ответил я.
Мимо нас прогромыхал грузовик. За ним вился тощий шлейф пыли.
— Твою карточку, — неожиданно сказал Степан Витальевич, — наверное, нашёл очень нуждающийся человек. Она поможет ему на ноги встать...
Меня будто насквозь прокололи иголкой. «Это он украл!» — прыгнуло откуда-то и притаилось подозрение. Я так и впился глазами в Степана Витальевича. Меня колотило всего, как при ознобе. Я вспоминал этот страшный день. Вот Степан Витальевич осматривает мою курточку. Выворачивает карман. Потом одну руку прячет за пазуху...
В те минуты я как с ума сошёл.
— Вы... Вы... отдайте мою карточку! — заорал я вдруг на Степана Витальевича.
Степан Витальевич побледнел. Он зачем-то протянул ко мне руку, но я шарахнулся от неё, как от змеи.
Степан Витальевич ссутулился и медленно по шёл прочь. Он шёл тяжело, пошатываясь. Ему, наверное, было очень больно. Честному человеку всегда больно, если его заподозрят в обмане. Но я тогда ничего этого не понимал. Я боялся голода, а страх — плохой советчик. Дай ему волю, не возьми себя в руки — много будет бед. Не знаю, что сделал бы я, как сложилась бы моя жизнь дальше и вообще уцелел ли бы я в голодном Ленинграде без карточек, но на следующий день произошли события, которые изменили очень многое.
Уже вечерело, когда, подойдя к своей квартире, в дверной ручке я увидел свёрнутый в трубку лист голубой бумаги. Я развернул его. В верхнем правом углу был штамп. Посредине листа — большими печатными буквами моя фамилия и адрес. А дальше шли отпечатанные на машинке слова: «Просим вас быть у заведующего райпищеторгом завтра в 12 часов». Внизу стояло число и подпись.
Допоздна бродил я по улице, садился на ступеньки и всё думал: «Зачем вызывают меня в райпищеторг?» Хотелось посоветоваться с Жекой, но он как сквозь землю провалился. Пустынная улица смотрела на меня тёмными проёмами на месте выбитых стёкол, серыми заплатами из досок и железа. Было одиноко и зябко на родной Набережной улице.
Ночью не спалось — думал, зачем вызывают меня в райпищеторг. «Может, там узнали, что повар даёт мне еду без талончиков, и хотят наказать его? А за что? Ведь он это по доброте своей, потому что я дистрофик».
Я даже вслух стал объяснять, что во всём виноват я один и судить надо не повара, а меня. Я, наверно, громко говорил, потому что мама проснулась и спросила, что со мной.
— Ничего, — ответил я. — Это у нас самодеятельность будет для бойцов раненых.
— А я уж испугалась — не потерял ли карточку, — сказала мама таким голосом, что у меня даже мурашки побежали по коже. Вдруг она захочет проверить, вдруг узнает обо всём?
А ведь мама не выдержит этого удара: только-только ходить начала — и такое горе. Она станет делить на двоих свой паёк, а ей самой так нужно питание. «Нет, — думал я — ни за что нельзя ей говорить... Надо найти другой выход. Настоящий человек всегда сам найдёт выход...»
Комната насторожённо молчала. В полусумерках хорошо были видны все предметы. Наискосок от моей кровати стояла мамина кровать. Укрывшись с головой — привычка холодной зимы, — спала мама.
«Всю вину, — думал я, — я должен взять на себя. Потому что сам виноват, и потом, у меня карточки нет, а арестованных, может, и без карточек кормят». От этой мысли мне стало не так страшно за завтрашний день. «А может быть, мне помогут в райпищеторге?.. Правда, вдруг они совсем и не судить хотят, а карточку мою кто-нибудь нашёл и сдал. Ведь может это быть...» Мне рисовались картины, как сам заведующий райпищеторгом возвращает утерянную карточку и улыбается при этом. Потом наоборот — ругает, называет шляпой. «Ну и пусть, — думаю я, — зато теперь, как все, стану получать и обед, и ужин... Нет, — одёргиваю я себя, - так никогда не будет. Дела мои конченные».
Из дому я вышел рано, сразу после мамы. Накрапывал дождик. Тёплый и мелкий. Вдоль дороги зеленела трава. Даже между булыжниками мостовой. В канаве то тут, то там виднелись тоненькие стебельки и маленькие узорчатые листики крапивы. Я не стал их рвать, потому что шёл в райпищеторг и не знал, когда вернусь оттуда и вернусь ли вообще. У остановки стоял трамвай. Красный, с жёлтой полосой посредине. «Неужели поедет?» -подумал я и вдруг услышал звон, которым водитель предупреждал, чтобы с дороги все ушли. Скоро трамвай и правда двинулся. Когда он приблизился, я побежал и хотел, как бывало, вскочить на подножку, но сил у меня было мало — рука не удержалась на поручне, и я шлёпнулся на булыжник.
Всё тише, всё дальше стучал трамвай. Казалось, что-то большое и тяжёлое навалилось на меня, и я никогда больше не встану. В голове у меня тупо отдавался стук бегущего но рельсам трамвая. Вдруг — голос девчонки:
— Мама, он, наверно, расшибся. Давай поможем.
— Поможем, — ответила женщина.
Я вытер слёзы рукавом и, хотя было больно, поднялся на ноги. Возле меня стояла Люська-выдра со своей мамашей.
— Во-ова? — вскрикнула Люська.
— Сильно ушибся? — спросила Люськина мамаша.
— Ничего, — ответил я. — Я это... тренируюсь...
Мне не хотелось, чтобы Люська со своей мамашей стали жалеть меня, причитать. К чему? Ведь помочь они всё равно не смогут. «Что в райпищеторге решат, то и будет, — думал я. — Райпищеторг — это главный штаб питания всего района. Там никаким слезам не поверят».
— А ты за карточкой когда пойдёшь? — спрашивает вдруг Люська и косу свою теребит.
— За какой карточкой? — заволновался я от
