Ознакомительная версия.
И Саша рассказал Гуле, что у него сохранилась записная книжечка-дневничок, куда он, находясь в партизанском отряде, записывал решения задач и разные мысли – о жизни, о доблести, о настоящей дружбе.
– Она мне здорово помогла, эта книжечка, – сказал Саша. – И это прямо чудо, что книжечка сохранилась. Ведь подумать только, в каких переплётах она со мной побывала! Со мной вот что сделали, а она цела осталась.
Саша помолчал.
– Вот она, книжечка, у меня под подушкой, – прибавил он. – Достань-ка, почитай.
– Можно? – обрадовалась Гуля.
Она осторожно приподняла уголок подушки и вытащила записную книжечку в чёрном клеёнчатом переплёте. Вся книжечка была густо исписана мельчайшими, словно бисер, строчками и цифрами.
– Какой удивительный почерк! – сказала Гуля. – Прямо ювелирная работа.
– Это я для того так мелко писал, – объяснил Саша, – чтобы больше уместилось. Бумаги ведь у нас лишней не было там, в лесах.
На первой страничке Гуля прочла стихи Пушкина:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
Саша смотрел на Гулю влажными, взволнованными глазами. Видно было, что чтение книжечки доставляет ему какую-то горькую радость.
– Читай дальше, – сказал он. И Гуля прочла:
Покажет Русь, что есть в ней люди.
Что есть грядущее у ней.
Некрасов.
«Да, – подумала Гуля, – есть люди, недалеко искать…»
Она с нежностью посмотрела на Сашу и осторожно провела ладонью по его остриженной, как у мальчика, голове.
– А волосы уже подросли, – сказала она. – Скоро можно будет зачёсывать на пробор, как на той карточке, что ты мне показывал.
– Ну, и без волос жить можно, – засмеялся Саша и опять вздохнул. – Поправиться бы скорей – и домой. Давай-ка, Гуля, напишем письмецо моим старикам.
– Напишем, – сказала Гуля и открыла свой портфельчик.
Через минуту на тумбочке возле Сашиной постели уже стояла чернильница, и Гуля, положив перед собой листок бумаги, писала под Сашину диктовку. Саша, откинувшись на подушку и закрыв глаза, медленно говорил:
– «Здравствуйте, дорогие мои папа, мама и сестрёнка Верочка! Я поправляюсь, скоро выпишусь из госпиталя. Операция, говорят, прошла хорошо. Конеч но, я не такой, как прежде, но всё-таки жив, и мы ещё увидимся. Пришлите мне поскорее письмо…»
Саша устал.
– Дальше напиши сама, что знаешь обо мне. Да пусть посылок не посылают. У меня всё есть…
Гуля укрыла его потеплее и потихоньку вышла из палаты, унося с собой неоконченное письмо.
В тот же день она его дописала и отправила.
Нелёгкое это было письмо. Надо было написать без утайки всю правду о том, какую операцию перенёс Саша, и в то же время ободрить стариков. Гуля много слышала о них от Саши. Ей казалось; что она сама не раз бывала у них в маленьком домике, недалеко от станции – Сашин отец был железнодорожником, – слушала, как играет на гитаре Сашина сестрёнка Верочка, смотрела, как вощит леску Сашин отец, старый волжанин-рыболов. Гуля писала, что вся семья может гордиться таким сыном и таким братом, что Саша замечательно вёл себя и на фронте и в госпитале и что самое трудное уже позади. Скоро он будет здоров, ему сделают протезы, он сможет вернуться домой.
Но вернуться домой Саше не пришлось.
Саша лежал в жару, Гуля дежурила у его постели, стараясь угадать каждое его желание. Он лежал с закрытыми глазами и прерывисто, тяжело дышал. Кто-то тихонько вошёл в палату. Гуля оглянулась. Это была няня. Она делала Гуле знаки рукой, чтобы Гуля вышла в коридор.
– Профессор зовёт, он у себя.
Старый профессор сидел в кресле, постукивая пальцами по столу. Он ждал Гулю.
– Вот что, дорогая… – сказал он медленно.
Гуля с тревогой и страхом посмотрела на него, боясь услышать то, что он ей скажет.
– Нужно вынести Сашу в крайнюю палату.
Так и есть! У Гули словно что-то оборвалось в сердце. Она поняла, что это значит – вынести больного. Обычно в крайнюю палату выносили умирающего, чтобы соседи его не видели смерти и не знали о ней.
– Нет, – сказала Гуля решительно. – Если его туда вынести, он догадается. Нельзя ли перенести его в дежурку?
– Хорошо, – сказал профессор. – Пускай в дежурку.
Еле сдерживая слёзы, Гуля пошла в дежурную комнату сестёр. Там не было никого. Гуля позвала няню. Вдвоём они принялись за работу: няня мыла пол, а Гуля переставляла мебель, чтобы удобнее было поместить больного, вешала на окна чистые марлевые занавески.
Яркое солнце по-весеннему било прямо в окно. Сашу вынесли. Он открыл глаза и сразу зажмурился. Гуля вынула из шкафа большую папку и поставила на тумбочку возле Сашиной кровати, чтобы защитить его глаза от яркого света.
У Саши не было уже сил говорить, но он бровями сделал знак Гуле, что не нужно загораживать его от солнца. Гуля убрала папку, и Саша слегка кивнул головой. Значит, она его поняла.
Наклонившись над Сашей, Гуля старалась угадать, что ему ещё нужно.
Он чуть пошевелился.
– Жарко, – сказал он одними губами. – Сними с меня одеяло.
Гуля оставила на Саше только простыню. Он опять чуть-чуть кивнул головой:
– Так хорошо.
Гуля держала обрубочек Сашиной руки в своей, считая пульс.
– Доктора, сестру, – сказала она тихонько няне. Саша вздрогнул и открыл глаза.
– Ничего, ничего, Сашенька, – успокоила его Гуля. – Лекарство пора принимать.
Дверь приоткрылась, и в дежурку вошли профессор, доктор, старшая сестра.
Но Саша даже не поглядел на них. Он с трудом, прерывисто дышал, и казалось, у него уже не хватало сил ни на что другое. Гуля поняла, что ему уже никто не поможет – ни доктор, ни профессор.
Она не заметила, сколько времени простояла у Сашиной постели, позабыв обо всём, даже о Ёжике…
После смерти лицо у Саши стало светлое, строгое, ясное.
– Ну что ж, – сказал ей профессор, как говорят самым близким людям, – тут ничего нельзя было поделать. Ступайте домой, милая, отдохните.
Вернувшись домой, Гуля еще с порога заметила, что мать чем-то огорчена и взволнована.
– Что такое? Ёжик нездоров? – тихо спросила она, оглядываясь на его кроватку.
– Нет, он здоров, – ответила мать и быстро спрятала что-то в ящик стола.
– Сергей? – ещё тише спросила Гуля.
– Да, Гуленька, – просто сказала мама. – Товарищ его пишет… Но ведь это ещё надо проверить. Может быть, ошибка…
Гуля на секунду закрыла глаза.
– Покажи, – сказала она матери и опустилась на кровать.
Мать протянула ей сложенное треугольником письмо. Медленно, точно онемевшими пальцами, Гуля развернула клетчатый листок. На колени к ней упала фотографическая карточка. Да кто же это? С карточки смотрела на неё смеющаяся девушка с развевающимися на ветру волосами.
Гуля не сразу узнала себя на этом недавнем снимке, который был подарен Сергею в одну из самых счастливых минут, а теперь вернулся как вестник несчастья.
«…Ваш муж, – написано было в письме, – убит осколком вражеского снаряда в висок. В его комсомольском билете мы нашли вашу фотокарточку…»
– Приляг, Гулюшка, – сказала ей мама, укрывая её стареньким шерстяным платком. – Ты вся дрожишь, как в лихорадке.
Гуля легла и долго лежала, не двигаясь, глядя широко открытыми глазами в темнеющее за окном небо. Она не могла плакать. Мысли её путались. Она думала сразу и о Сергее и о Саше, о том, что они уже не увидят победы.
Проснулся Ёжик. Он закричал громко, обиженно, словно все были виноваты в том, что он проспал свой ужин. Гуля взяла его, и ей стало как будто легче оттого, что в руках у неё шевелится это маленькое, тёплое, требовательное существо.
– Ёженька, Серёженька, – сказала она, неожиданно для себя самой назвав мальчика именем его отца, которого ему уже не суждено было увидеть.
Покормив ребёнка, она снова уложила его в кроватку и, постояв над ним несколько минут, села писать письмо Сашиным родным в приволжский город.
Она писала, обдумывая каждую букву, выбирая из всех слов на свете самые нежные и утешающие.
А в конце письма она написала:
«Мы не простим врагам эту смерть. Мы не забудем гибели наших мужей, сыновей и братьев, которые так же, как Саша, любили жизнь, солнце, так же хотели жить. Клянусь вам, что мы отомстим за вашего милого мальчика».
Уже была поздняя ночь, когда Гуля кончила письмо.
В эту минуту она поняла, что решила идти на фронт.
Вместе с письмом Гуля послала Сашиным родным его чёрную записную книжечку, полную цифр и чистых юношеских мыслей.
Шли дни. Зима уже была на исходе. Гуля работала не покладая рук. Её можно было видеть всюду – и в библиотеке за стойкой, и в перевязочной, где, наклонившись над раненым, она осторожно накладывала повязку, и на ярко освещенной эстраде госпитального клуба, когда, сняв халат, она в своём коричневом бархатном платье читала стихи людям с забинтованными головами, с руками на привязи, с ногами в лубках.
Ознакомительная версия.
