это им неприятно или ниже их достоинства, а потому, что все это давно известно и вообще скучно.
И тогда Кевин стал изливать душу в письмах престарелым родителям и незамужней сестре, рассказывая, почему завод для него воплощает Америку с ее необъятностью, разнообразием и техническим совершенством. Но он не умел хорошо излагать свои мысли, и длинные описания давались ему с трудом, к тому же и писал-то он только для того, чтобы уверить родных, что все у него хорошо, что он копит деньги и осматривает достопримечательности. Да и тяжело было после целого дня работы сидеть в маленькой комнатушке наедине с ручкой и листом почтовой бумаги, который предстояло исписать, вместо того, чтобы играть в ски-бол [25], или смотреть телевизор в «Трилистнике», или танцевать с Пегги, официанткой из закусочной напротив «Похоронного бюро» Фэррела.
Будучи человеком разумным, Кевин выбрал компромиссный путь: время от времени посылал родителям краткие весточки, встречался с Пегги, заходил в «Трилистник» поболтать со знакомыми и всю неделю трудился как проклятый, чтобы получить свою зарплату. Но поскольку Кевин по натуре был романтиком, он убеждал себя, что работает не только ради денег. В его душе был ему одному известный уголок, где затаились восхищение и гордость, и он знал, что настанет день, когда он сможет их выразить.
Его смущало и порой заставляло усомниться в своей правоте то, что рабочие не только равнодушно, но даже враждебно относились к заводу и машинам, которые изготовляли собственными руками. В их разговорах проскальзывало презрение к начальству, к работе, к жизни, которая выпала им на долю. Почти каждый, с кем бы Кевин ни заговорил, ненавидел свою работу и честно признавался, что ходит на завод только ради получки; все мечтали найти себе что-нибудь поприятней, а многие и действительно уходили, так что, бывало, только с кем-то сблизишься, только он начнет тебе объяснять, почему и он говорит: «Ну и работка!», как вдруг этот человек приходит в белой рубашке с галстуком и, радостно сообщив, что взял расчет, собирает инструменты и навеки исчезает из твоей жизни.
Самыми лучшими и часто самыми приятными были люди вроде его напарника Лероя, которые жили другими интересами. Для них завод был лишь печальной неизбежностью, горькой пилюлей, которую надо проглотить, чтобы заниматься тем, что действительно важно. Каждый из них задавал Кевину один и тот же вопрос: «Что ты делал до того, как попал сюда?», но Кевин понимал это иначе: «Чем ты будешь заниматься, когда уйдешь отсюда?»
Мог ли он объяснить тому же Лерою, который жил только своей музыкой, мечтая стать оперным певцом, что сама по себе возможность вырваться из захолустья, попасть в Америку, получить работу на заводе, который один больше, чем весь его родной городишко, уже была счастьем. Для Лероя завод не значил ничего, абсолютно ничего; его надо было терпеть, как, вероятно, терпели его предки рабство, мечтая о лучшей доле. В редкие минуты отдыха они разговаривали о музыке, и то, что Кевин понимал его, было для Лероя отрадой, и он тянулся к нему, как тянется к солнцу растение.
Затем с Лероем случилось несчастье: оступившись, он свалился с платформы и поранил горло, а Кевин, увидев, как из перерезанной шеи его друга льется кровь, от страха и неожиданности сам рухнул на пол без чувств.
Кевин в отличие от многих рабочих ни разу не воевал и не привык жить в мире крови и насилия. Все то долгое время, пока Лерой поправлялся, он мучительно переживал свой позорный обморок, хотя все были настолько тактичны, что даже не вспоминали о нем. Для него это было периодом переоценки ценностей. Он решил, что ему, как Лерою и тем, кем он больше всего восхищался, тоже следовало стремиться к чему-то сверх того, что он уже достиг.
Как только это стало ему совершенно ясно, он понял, чего ему хотелось. Он начал жить более экономно, свел расходы до минимума и буквально превратился в скрягу, откладывая бо́льшую часть зарплаты на свой счет в банке; затем так же рассудительно стал он искать, с кем поделиться, кому рассказать о своем дерзком и, может быть, даже неосуществимом замысле.
Наконец он надумал поговорить с Уолтером. В какой-то степени Уолтер сам был инициатором их знакомства — этому курносому восемнадцатилетнему пареньку, улыбчивому, с короткими светлыми волосами, ужасно нравился ирландский акцент Кевина; и хотя между ними была разница в десять нелегких лет, они быстро сблизились.
Стерев со лба пот (его готовили на рихтовщика, и ему тяжело давалась эта наука), Уолтер воспользовался остановкой конвейера и спросил:
— Послушай, откуда ты приехал?
— Из графства Керри. Ты, наверно, про него и не слыхал, у нас ведь там нет больших городов или каких-нибудь достопримечательностей.
— А что ты там делал?
Уолтер тоже прибегнул к этому стандартному вопросу, позволявшему нащупать общность интересов.
Кевин ответил напрямик, не подозревая, что такой ответ может воздвигнуть стену между ним и собеседником:
— Я был учителем.
— Учителем? В большой школе?
— Ну нет, — засмеялся Кевин. — В маленькой сельской, где всего-то один класс и двое учителей: я и молоденькая девушка. Мы вдвоем обучали семьдесят или восемьдесят детей разных возрастов.
— А почему ты ушел оттуда?
— Скучно. — Кевин снял всю в ржавчине рукавицу и запустил пальцы в рыжую шевелюру. — И потом, церковь уж очень давит. Ведь у нас, чтобы стать учителем, нужно письмо от приходского священника. А потом учи и воспитывай, как церковь велит. Я семь лет это терпел и наконец решил: прежде чем обзаведусь семьей, хоть мир повидаю.
— Тебе здесь нравится? — спросил Уолтер с нарочитой небрежностью, какую можно почувствовать в тоне молодой матери, которой хочется узнать, что думают о ее малыше.
— Тут очень интересно.
— Да, тебе конечно, — сказал Уолтер. И вдруг добавил, словно ради этого и затеял весь разговор: — А я коплю деньги, чтобы учиться на инженера-строителя.
— На инженера? Да ну!
— Каждую неделю стараюсь отложить пятьдесят долларов. Пока получается. Я живу с родителями. Как только у меня будет полторы тысячи, поступлю в университет.
Кевина в который раз поразило богатство возможностей, которое открывает перед людьми Америка.
— А школу ты когда кончил?
— В этом году.
Кевин хотел расспросить его подробнее, но конвейер пришел в движение, и Уолтер, схватив напильник, снова принялся выправлять вмятины, не успевая не то что посмотреть в сторону Кевина, но даже смахнуть пот со лба. Уолтер относился к работе добросовестно и старался делать ее хорошо, не отставая в то же время от конвейера и других рихтовщиков;