«Познанский» — это большая пивная с зелено-желтой вывеской, на которой нарисована кружка с колпаком из белой пены, а рядом — два бильярдных шара и длинный, как копье, кий.
— Заглядываю иногда, — небрежно сказал Лехович, — сыграть партию-другую.
И он заговорил теперь о бильярде, о том, что заходить к Познанскому, конечно, рискованное дело: туда может заглянуть и Стрелецкий — он норовит зайти с черного хода. И кого уж из реалистов поймает, тому не поздоровится. Но у реалистов с хозяином пивной договоренность: прежде чем впустить надзирателя в черную дверь, он выпускает их через парадную. Правда, там неподалеку стоит городовой, но он отворачивается, когда из пивной выходят гимназисты и реалисты: у него тоже имеется своя договоренность с Познанским.
Бильярда Гриша не видал ни разу, видел только шары на вывеске. Он попросил Сергея рассказать, в чем состоит игра, из чего шары сделаны, как по ним бьют кием.
За разговором о бильярде скоро забыли они о только что прошедших мимо немцах: о Дамберге и Альфреде Розенберге, которому суждено было ровно через сорок лет окончить дни свои в Нюрнберге, на виселице.
…С реки потянуло пронзительной прохладой. Волны Двины уже тускнели, противоположный берег слился в одну темную полосу; порыв ветра донес оттуда запах хвои.
Не сговариваясь, Лехович с Гришей спустились с дамбы вниз.
На берегу ивы тянулись черными ветвями к розовому небу. Одно дерево нагнулось над водой, почти касаясь ее своим стволом; на стволе, ловко примостившись, сидел кто-то верхом, как в седле.
Подошли ближе — и Гриша узнал Вячеслава Довгелло.
— Ты что тут делаешь?
Вячеслав соскочил на землю.
— П-погляди, — сказал он.
За рекой стоял на берегу двухэтажный дом. Окна в верхнем этаже блистали багрово, отражая закат.
— А что там глядеть? Дом и дом. Самый обыкновенный.
— Н-нет, не обыкновенный. Там был последний бой лесных братьев с жандармами.
— Откуда ты знаешь про лесных братьев? — воскликнул Гриша — и даже сердце у него зашлось…
Вячеслав молчал.
За него ответил Лехович:
— Ну, не так давно в городе только и разговору было, что про них. Ты сам недавно здесь, потому, может, и не слыхал.
— Нет, я слыхал, — ревниво сказал Гриша, — и я видал их! Своими глазами!
Лехович присвистнул протяжно — видно, не поверил.
И Гриша начал торопливо рассказывать про Кейнина, про лютеранскую церковь в Пеньянах — там тоже был бой, в день «лиго»… После боя лесные братья ушли неизвестно куда. И больше их никто не видал.
— Ага, — сказал Сергей Лехович, — значит, последний, кто их видел, это был Шумов Григорий.
Насмешка была явной. Гриша обиделся.
— А знаешь, почему ты их не любишь? — спросил он Леховича. — Ты не любишь лесных братьев потому, что ты богатенький. А они не за богатых, нет. Они за тех, кто нужду терпит.
— Спасибо. Рассудил, — холодновато ответил Лехович. — А с чего ты взял, что я их не люблю?
— Ты сам сколько раз говорил, что твой отец богатый. А богачи — ну, там разные помещики, купцы, — они лесных братьев боятся.
— Дурень ты!
— Не глупей тебя.
Перекоряясь, мальчики незаметно очутились около железнодорожного моста. Длинный — с версту — товарный состав прогремел по его настилу, и чугунные балки долго гудели басовитой струной…
— Ступай один! — окончательно рассердился Гриша на Сергея Леховича. — А я пойду вместе с Вячеславом.
— Ах, и дурень!
— Поумней тебя!
Сергей пожал плечами, подумал, глянул на Гришу. Потом, беспечно посвистывая, помахивая стеком, пошел назад один.
Гриша поглядел ему вслед… Нет, жалеть не стоит; отец-то понимает людей. «С богатым не водись».
Довгелло стоял, глубоко засунув руки в карманы, слегка сгорбившись.
— Холодно тебе, что ли? — сердито спросил Гриша.
— Нет.
— Отчего ж съежился?
— Я не съежился.
Да, с таким, как Довгелло, разговору настоящего не получится. И все-таки не будет Гриша жалеть о Сергее Леховиче, хоть он и третьеклассник и речист за двоих! Пусть он свои разговоры разговаривает со Львом Сапегой или с кем там еще из своей компании.
— Ты почему обозвал давеча семиклассника Дзиконского крючком? — спросил он Вячеслава.
— Д-да ведь всех полицейских так дразнят. И городового и полицмейстера. Ну, а его — из-за отца.
— И жандармов так кличут?
— И жандармов тоже.
— Ты расскажешь мне про лесных братьев все, что знаешь?
— Пойдем ко мне. Расскажу. Ты так и не зашел. А обещал.
— Знаешь, почему я к тебе не зашел? Я сызнова начал перечитывать «Тараса Бульбу». К тебе идти — значит, надо отнести книгу. А мне жалко…
— Ничего. Держи пока что у себя.
— Знаешь что? — с воодушевлением начал снова Гриша. — Такой книги еще не было на свете! И, наверное, не будет больше никогда!
— А ты много книг прочитал?
— Много, — нерешительно ответил Гриша. — Я про богатырей одних сколько книг знаю. Ну, «Тарас» еще лучше. Сравнить нельзя.
…Попав в маленькую, чистенькую и что-то уж очень тихую квартирку из двух комнат, в которой жили Довгелло, Гриша притих.
У матери Вячеслава были такие тревожные глаза на худом лице, что он сразу почувствовал себя виноватым: зачем явился сюда — видно, не вовремя.
Ядвига Осиповна — так звали эту грустную женщину — молча поставила перед мальчиками чай, сухари и сейчас же ушла в другую комнату.
Гриша понемногу огляделся.
Мебель была подстать квартирке: крошечный комод, накрытый зеленой вязаной скатертью, диванчик короче человеческого роста — по-местному «канапка», — круглый столик с никелевой лампой… И всюду бросались в глаза портреты худого брюнета с усиками: они висели на стеках, стояли на комоде в рамочках, склеенных из ракушек.
— Батька твой? — догадался Гриша.
— Мой папа, — тихо ответил Довгелло.
Тягостная застенчивость вдруг сковала Гришу снова, а он этого не любил: насупился, замолчал. Ядвига Осиповна из другой комнаты, конечно, слышала, как он брякнул: «батька».
— Ты что? — обеспокоился Вячеслав.
— Ничего.
Гриша продолжал молчать, глядя себе под ноги. К чаю не притронулся.
— Т-ты почему спросил про Дзиконского?
— Захотел и спросил.
— В все-таки?
— Он мой враг.
— Сын или отец?
— Ну, понятно, сын. Отца я и не знаю совсем.
— Отец Дзиконского… — начал было Довгелло.
Но Гриша перебил:
— А ну их! Ну их обоих — и отца и сына! Ты обещал рассказать мне про лесных братьев.
— Отец Дзиконского сражался против лесных братьев. А они ему правую руку перешибли. Не самую руку, а вот здесь, — Вячеслав показал на свое плечо, — вот здесь, ключицу. И после того рука у него не действует. Они хотели его совсем убить.
— За то, что он полицмейстер?
— Он тогда еще не был полицмейстером. Он был жандармом. Ну, не простым — офицером. Это уж потом, говорят, в награду его назначили полицмейстером.
— Да что ты все про Дзиконского! Рассказывай про лесных братьев!
— Н-ночью собрались лесные братья тайно в том доме за рекой, что я показал тебе. Хочешь, сходим туда завтра… Перейдем через железнодорожный мост — и в Курляндию. Согласен?
— Согласен.
— П-поглядим хоть на двор… хоть на лестницу, по которой они поднимались на верхний этаж! Они поднялись и заперлись там, ночью. Завесили окна… Это я не выдумываю вовсе, мне один знающий человек рассказывал…Завесили окна, начали печатать. Они печатали письма к народу, слышишь? После них нашли целых три одеяла на столе. Стол громадный, и на нем ватные одеяла: братья ставили на одеяла печатную машину, чтобы не слышно было с улицы, как они печатают. Машину после не нашли: братья унесли ее, успели!
— Не такая уж тяжелая, значит?
— Ого! Не поднять! Ну, а сила знаешь какая у лесных братьев?
— Знаю.
— У жандармов револьверы были у каждого. И шашки. А братья оружие свое оставили в лесу. Не знаю почему. Против револьверов с голыми руками что сделаешь?
— Эх! Надо же было так! А как узнали жандармы, что братья пришли туда?
— Говорят, их выдал хозяин дома. Ну вот, напечатали за ночь братья всё, что нужно было, а под утро выглянули в окно. Выглянули — видят: у дверей жандармы. И под окнами по жандарму. Восемь окон — восемь жандармов. Все с револьверами. Офицер с ними. Это и был Дзиконский. Куда деваться? В дверь не выйдешь — жандармы сразу ж схватят. Тогда старший лесной брат…
— Кейнин! — воскликнул Гриша.
— Не знаю, как его звали. Он дал команду к бою. И по этой команде лесные братья прыгнули из окон со второго этажа, каждый на своего жандарма. Ну, вот тогда и перебили плечо у Дзиконского. Два жандарма, что стояли у дверей, хотели стрелять — не успели. Револьверы у них отобрали, вместе с кобурами. Одни шнуры остались.
