Людмила Сергеевна копалась в огороде и увидела мужа только тогда, когда он уже отъехал на порядочное расстояние. Она закричала что есть мочи: «Ты куда?», но он даже не обернулся.
Незадолго до прибытия служебного поезда все свободные от дежурства служащие и рабочие собрались на перроне, не было только Павловского, и это крайне удивляло всех.
— С ума он, что ли, спятил, — возмущался дежурный по станции Бабурин. — Сел, уехал и никому ни слова: куда, зачем, надолго ли. Кто теперь будет рапортовать и отчитываться? Выходит, что я? А я не в курсе дел. Вот и получится…
Федорчук и Алексейчик были довольны, что не им пришлось сегодня днем дежурить, сочувствовали Бабурину, но помочь ничем не могли.
Очень сильно волновалась Людмила Сергеевна. Бабурин за то, что плохо отчитается, может получить словесное внушение — и только, а вот муж за неявку к поезду может полететь с должности. Людмила Сергеевна то и дело выбегала на крыльцо, смотрела в сторону левшинской дороги и злилась.
Лучше всех себя чувствовал дорожный мастер. Одетый с ног до головы во все новенькое, аккуратно подстриженный и побритый, он прохаживался по перрону и уже несколько раз наставительно говорил:
— На его приветственные слова отвечайте громко, меж собой не переговаривайтесь и стойте степенно.
— А что, братцы, если нам иконы вынести? — подмигнул товарищам Аким Пузырев.
— Что ты, Аким! Они испортят все дело, — ответил Антон Кондратьевич.
— Почему?
— Потому что большому начальству, когда оно приезжает к маленькому начальству, всегда ругаться хочется, а при иконах ругаться нельзя.
— Не мели чего не следует, — оборвал Самота. — Иконы выносятся при церковных делах, а тут дело чисто мирское, штатское. — Приглядевшись к стоявшему в середине толпы Пашке Устюшкину, Самота вдруг покраснел:
— А ну-ка выйди сюда!
Устюшкин вышел из толпы. На нем были, как и всегда, грязная, пропитанная потом рубаха и заплатанные в нескольких местах штаны. На ногах красовались дырявые сапоги, а на голове сидела старенькая с измятым козырьком фуражка.
— Ты что же это, а? — обратился к нему Самота.
— Вы о чем это, Степан Степанович?
— Рубаха! Штаны! Сапоги! — выкрикнул Самота.
Устюшкин осмотрел себя с ног до головы.
— Или сейчас же уходи в барак, или, когда начальство прибудет, стой позади всех.
— Так я же… — замялся Устюшкин.
— Я же, я же, — передразнил Самота, но в это время послышался гудок паровоза.
Самота засуетился.
Через несколько секунд дежурные по станции и дорожный мастер стояли шеренгой на кромке перрона.
Позади начальства толпились рабочие, женщины и ребятишки. Все население разъезда было тут, за исключением Егорки и Гришки.
Эти два друга, как только казармы и барак опустели, обошли все дворы, пооткрывали стайки и выпустили куриц. Закрытой осталась только стайка Бабурина. Ребята стали ждать: Гришка на насыпи, откуда хорошо виднелась линия, а Егорка — около бабуринской стайки.
Когда донесся гудок приближающегося поезда, Гришка махнул рукой, и Егорка начал действовать. Он подскочил к пригону, открыл двери, и бабуринские курицы моментально очутились на улице. Они, должно быть, подумали, что их хотят кормить или поить, и тесно сбились около корытца. Егорке того и надо было, он сорвал с головы фуражку, взмахнул ею и с криком: «Пошли, пошли!», погнал куриц к открытой калитке. Сначала они побежали дружно, но у самой калитки вдруг разделились на несколько стаек и кинулись в разные стороны. Егорка погнался за тремя курицами, но они вытянули шеи и бросились одна вправо, другая влево, а третья, обогнув Егорку, — обратно к корытцу. «Черти полосатые!» — закричал Егорка и приурезал за петухом, думая, что если его выгнать за калитку и направить к линии, то за ним пойдут и курицы. Но и тут постигла неудача, петух прошмыгнул в дыру, что была в заборе, и подался прочь or казармы, на лужайку. Увидев, как их вожак обманул Егорку, курицы тоже стали проскакивать в дыру и убегать на лужайку.
Тогда Егорка вытащил из кармана горсть хлебных крошек и, выбежав за калитку, начал бросать их на землю и звать: «Цыпа! цыпа! цыпа». Хитрость удалась — курицы, а за ними и петух замерли, подняли головы и пустились друг за дружкой за ограду.
В это время поезд уже приближался к перрону.
— Скорей! Скорей! — поторапливал прибежавший на помощь Гришка.
— Не идут, — пожаловался Егорка.
— А ты их заманивай вот так.
Гришка взял у Егорки горсть крошек и, отбегая к линии, принялся разбрасывать их. Так же сделал и Егорка. Курицы побежали за ребятами. Сначала их было пять, затем осталось три, а когда ребята достигли насыпи, за ними гналась лишь одна курица. На худой конец, она и одна могла бы сослужить службу, но тут обнаружилось, что в Егоркином кармане ни одной крошки. Ребята повернули назад и хотели обойти курицу, чтобы гнать ее на линию, но она, должно быть, раскусила этот маневр и со всех ног пустилась к своим подружкам. В это время у самой станции прогудел паровоз. Мешкать дальше было нельзя, и Егорка с Гришкой стремглав бросились к перрону.
Служебный поезд несся с такой скоростью, что казалось, он не сможет остановиться около станции, а проскочит до входных стрелок. Но почти у самого перрона вдруг заскрежетали тормоза, раздался короткий пронзительный гудок, и поезд, скрипя и вздрагивая, резко снизил скорость. Первое, что бросилось в глаза лагунковцам, была нога, обутая в желтый ботинок. Ее заметили как раз в то время, когда раздался гудок и заскрипели тормоза, она свешивалась с нижней подножки первого вагона. Когда же всех обдало пылью и поезд встал, нога опустилась на перрон.
Хотя все хорошо знали, что, как только поезд остановится, на перрон выйдет директор, но что он появится так стремительно, не ожидал никто. Дежурный по станции и дорожный мастер растерялись и в первые секунды не знали, что делать. Заметив растерянность подчиненных, Сокольский улыбнулся, шагнул вперед, поднял руку над головой и сказал:
— Здравствуйте, господа!
— Здравствуйте! — ответили вразнобой лагунковцы.
Недружное приветствие не понравилось Самоте, и он, решив исправить дело, выдвинулся вперед и гаркнул что есть мочи:
— Здравия желаем!
Директор взглянул на дорожного мастера, поморщился и перевел взгляд на Бабурина, думая, что этот человек в красной фуражке и есть начальник разъезда.
Бабурин хотел отрапортовать, но директор взмахом руки остановил его и повернулся к вагонам:
— Быстрее, быстрее, господа.
Когда вся свита собралась, — а состояла она не менее чем из десяти человек, — директор приказал Бабурину:
— Рапортуйте!
Бабурин вытянулся в струнку и начал отчитываться. На перроне установилась тишина.
Егорка и Гришка протиснулись вперед.
Человек, перед которым стоял навытяжку Бабурин, был уже пожилой, с седыми колючими усами, гладко выбритый, и пахло от него чем-то очень приятным. На ногах у человека блестели желтые ботинки, на голове сидела новенькая синяя фуражка с лакированным козырьком, над которым красовался яркий значок «молоток и ключ». На белом-пребелом кителе, плотно облегавшем худую фигуру, сверкали серебряные пуговицы. «Он самый — директор дороги», — догадался Егорка.
Шагах в трех от директора дороги стояли остальные начальники. Среди них особенно выделялись двое: высокий сухой старик с козлиной бородкой и с очками на носу и толстяк, глядя на которого, казалось, если он снимет китель, то его тело моментально, как тесто, расползется во все стороны.
Окончив рапортовать, Бабурин нагнул голову и уставился в землю.
Директор шагнул еще ближе к нему и спросил:
— А начальник станции что — болен?
— Никак нет-с, — ответил Бабурин.
— А где он?
— Не знаем.
— То есть как это не знаете?
— Два часа пять минут назад его не стало.
— Как не стало, умер?
— Нет, не умер, а уехал на лошади.
— Куда?
— В неизвестном направлении.
— Зачем?
— Тоже не знаем.
— Так… так… — процедил сквозь зубы директор и, повернувшись к свите, сказал: — Феноменальный случай, господа! Начальник разъезда не желает встретиться со мной. Удивительно!
— Осмелюсь доложить, — вмешался Самота.
— Ну что ж, докладывайте, — разрешил директор.
Самота четким шагом вышел на середину круга и отчеканил:
— Дорожный мастер Кузьмичев! Вверенный мне околоток в полной исправности и готов к осмотру как в смысле пути, так и в смысле всех зданий, сооружений и всего прочего.
— Хорошо, господин Кузьмичев, мы посмотрим. Видно сразу, что Вы заботитесь, а вот ваши движенцы, Леонид Евгеньевич, того…
Высокий худой старик кашлянул и хотел ответить, но в это время кто-то громко застучал ногами по доскам перрона. Толпа раздвинулась, и перед начальством предстал Павловский.
