В небе уже погасли звезды, опустилась над горным хребтом луна, а они все еще не могли наговориться.
С восходом солнца они уехали в Лебединый.
Около трех месяцев Дарья Иннокентьевна жила у брата и работала в школе.
Лядэ был женат. В позапрошлом году у них родилась девочка. Ее назвали Йолой — по имени сестрички, которую унесла река…
* * *
— Ну, вот и все про мою жизнь, — грустно улыбнулась она. — Наверно, скажете, что в такое трудно поверить. Но так уж необыкновенно сложилась моя судьба. Жаль только, что Тэрганэя и Мэнгукчану не пришлось увидеть. Зато с Лядэ вижусь каждое лето. На днях я ему сообщила, что в Уську-Орочскую назначили меня. Думаю, что приедет повидаться…
— А Бэра и Гарпани?
— С ними все по-прежнему. Пишут изредка, я отвечаю им. Может быть, маму Бэру к себе заберу. Пускай старенькая со мной свой век доживает. А то Гарпани все время в полетах и некому за старушкой нашей смотреть.
Больших вам удач, милая Дарья Иннокентьевна, на берегу Тумнина…
Историю ороча из рода Дунка мне рассказал капитан Скиба по дороге из Комсомольска-на-Амуре в Совгавань…
…Все считали, что он давно умер, потому что с тех пор, как его в последний раз видели на соболиной охоте, прошло порядочно зим, Дунка уже тогда выглядел немолодым человеком. Рассказывали, что он был трижды женат и трижды овдовел и каждая жена оставила ему по два сына.
К пятидесяти годам снова овдовев, он надумал жениться в четвертый раз.
Прослышав, что в далеком стойбище Гуанка есть на выданье девушка, Афанасий Дунка решил поехать туда.
До осени, поры заключения браков, ждать оставалось недолго: одну луну. За это время он успеет выдолбить новую ульмагду. Путь предстоял долгий, а старая лодка прохудилась, дала течь.
Пока он нашел в долине реки подходящий тополь с сочной сердцевиной и превращал его в ульмагду, в небе успел народиться молодой месяц. Мысль о том, что кто-нибудь другой явится с выкупом к Гуанкам раньше, чем он, Дунка, заставила его поторопиться. Ничего не сказав сородичам, он уложил в кожаный мешок три связки соболиных шкурок и, на ночь глядя, отправился в дорогу.
Семь горных рек проплыл он от истока до устья и на утро пятого дня причалил к заветному берегу. Когда пришел в юрту к Трофиму Гуанке и увидел за шитьем Лолу, сердце Афанасия Дунки забилось от волнения.
Не говоря ни слова, он достал из мешка тридцать шкурок — неслыханный по тому времени тэ[25] — и бросил их к ногам девушки.
— Если мало, еще привезу! — сказал Дунка.
— Пускай ама скажет тебе, — смущенно ответила Лола, разглядывая меха, но до прихода отца побоялась прикоснуться к ним.
Трофим Гуанка был строгим человеком и соблюдал обычаи рода. Он заявил гостю, что Лола с детства обручена со своим двоюродным братом и что отец мальчика давно внес ему, Трофиму, половину тэ: пять лисьих хвостов, чугунный котел и четыре копья.
На лице Дунки появилась улыбка. Прикусив черенок трубки, он процедил сквозь зубы:
— Твоя дочь много больше стоит.
— Наверно, — тихо произнес Трофим и беспомощно развел руками, — однако, так с братом моим сошлись…
— Лучше со мной сойдемся, — быстро заговорил Дунка. — Еще соболей привезу после. А вместо копий ружье свое дам и патронов оставлю. — И выжидательно посмотрел на растерявшегося Гуанку.
Тот промолчал.
Дунка протянул ему ружье. Трофим долго рассматривал новую централку: пробовал затвор, гладил отполированное до блеска ложе, заглядывал в дуло. Возвращая гостю ружье, сказал с сожалением:
— Никогда не держал в руках такое ружьишко. Много стоит…
— И соболи мои много стоят, — хвастливо сказал Дунка. Он стал перебирать одну за другой пушистые шкурки, пропуская мех сквозь быстрые пальцы так, что заиграла каждая остинка.
У Лолы разбежались глаза. Она вырвала из рук Дунки шкурку, накинула на шею и, приплясывая, закружилась по юрте.
— Бери, ама!
Отец сердито посмотрел на девушку.
— Чужие они! — И, отняв соболя, выгнал дочь из юрты.
У Дунки была фляга со спиртом. Когда орочи выпили, гость опять заговорил о свадебном тэ, который он собирался увеличить, если Трофим отдаст за него Лолу.
Гуанка, захмелев, сказал примирительно:
— Позову младшего брата. Объявишь ему свой тэ. Если брат не даст столько, твоя правда будет.
Когда пришел Гуанка-младший и Дунка тряхнул перед ним соболями, тот понял, что такого дорогого выкупа ему не собрать, даже если будущие три зимы принесут удачу на соболиной охоте. И он решил сбить спесь с залетного гостя словами, которые оказались поострее копья.
— У тебя, Афанасий Дунка, — сказал он, — жены не держатся долго. Три жены похоронить уже успел. Наверно, и четвертая недолго с тобой проживет.
Эти слова ударили в сердце Лолиногр отца. Сразу весь хмель вылетел из головы Трофима. Он испуганно замахал руками, потом стал хватать с пола собольи шкурки и быстро засовывать их в мешок.
— Иди, ничего не надо!
Братья выпроводили гостя из юрты и ради приличия прошли с ним до реки. Не успел Дунка сесть в ульмагду, они разом столкнули ее с песчаной косы на воду.
Но Афанасий Дунка был не робкого десятка. Он задумал украсть Лолу. Пока братья стояли на берегу, он энергично работал шестом, вонзая его в дно реки и толкая лодку против течения. Только Гуанки ушли в стойбище, Дунка круто направил ульмагду в узкую протоку, над которой густо срослись ивы, и сменил шест на весло.
До самого вечера блуждал он по протоке, ожидая, когда Лола придет к реке. Заметив сквозь заросли, что она бежит по тропинке с двумя берестяными чумашками, Дунка быстро поплыл ей навстречу.
— Лола! — окликнул он ее.
Девушка испугалась.
Оставалось три взмаха веслом до берега, чтобы выпрыгнуть из лодки и схватить Лолу, но тут подоспел Гуанка-младший. Сразу догадавшись о коварном замысле гостя, он поднял крик и побежал в стойбище звать сородичей.
Дунка еле успел юркнуть в протоку и скрыться в густых ивах.
Гнаться за ним не стали, потому что у Дунки было ружье.
Быстро разнесли Гуанки по тайге недобрую весть об Афанасии Дунке. Орочи стали бояться его, и в какое бы стойбище он ни приезжал со своим богатым тэ, ему везде отказывали.
Тогда он ушел на север к оленным эвенкам. Переждал у них большую весеннюю воду и в начале лета, когда таежные реки вернулись в свои берега, увез эвенкийскую девушку.
Всего две зимы прожил он с новой женой, а на третью потерял и ее. Решив, что злые духи преследуют его, Афанасий Дунка навсегда покинул стойбище и переехал на морское побережье.
Выбрал защищенную сопками бухточку, поставил у самого моря шалаш из корья и стал жить одиноко.
Много лет ничего не знали об Афанасии Дунке. Сородичи считали его погибшим и вскоре забыли о нем. Да и сам он не хотел показываться им на глаза. Тайга и море кормили его. Ловил рыбу, охотился. Меха, которые он добывал, складывал в высоком свайном амбарчике. Там хранились шкурки соболей, лисиц-огневок, колонков, норок…
А для чего скопил такое богатство — и сам не знал. Продавать шкурки не собирался. Когда кончались продукты, Дунка наловит полную лодку морских окуней и плывет к дальнему рейду, где дважды в году — весной и осенью — останавливались пароходы. Рыбу у ороча брали охотно, но от денег Дунка отказывался. Вместо них просил муку, соль, табак, спички.
Однажды, поздней осенью, едва только выпал первый снег, Дунка, выйдя утром из шалаша, обнаружил следы лося. Они перерезали бухточку и по горной тропе уходили в глубь тайги. Мясо у Дунки было на исходе, и он решил преследовать лося и застрелить его.
Быстро оделся, захватил ружье и пошел.
Но — странное дело — на горном перевале следы лося неожиданно оборвались. Их продолжали следы медведя — широкие, пятипалые, вихляющие…
Дунка в нерешительности остановился, огляделся вокруг. Стал думать, куда мог исчезнуть лось, но так и не понял. Неужели медведь задрал его? Но на памяти старого охотника такого еще не бывало. И он просто из любопытства решил пойти дальше. Перевалил через лесистую сопку. Потом медвежьи следы повели через глубокую падь и на берегу небольшого озера кончились На самом озере, где тонкий лед слегка припушен первым снегом, было чисто.
«Неужели медведь в птицу превратился и озеро перелетел?» — подумал Дунка, и ему почему-то стало жутко.
Он даже подумал, что это бог лесов все еще преследует его с тех пор, как Дунка одну за другой потерял своих жен. Или мстит ему за сыновей, которых он, Дунка, оставил без призора. И старик пожалел, что не захватил с собой бубна и лисьей лапки, чтобы поговорить с богом лесов, сказать ему, что годы одиночества провел он тихо, никому не делал зла.
В самом деле, кому мог он сделать зло, если за эти годы ни разу не встречал людей ни из рода Дунка, ни из других орочских родов? А если бы даже встретил кого-нибудь из них, разве не пригласил бы к себе в шалаш на ночлег, не обогрел, не накормил досыта?..
