вечер, но на этот раз Давид не думал о луне. Всю дорогу до фермы Холли он размышлял об истории мистера Джека под названием «Принцесса и нищий». История не отпускала, он чувствовал, что не может ее забыть, и печалился по какой-то неведомой причине. Мальчик очень тихо подошел по дорожке к кухонной двери.
Было уже больше восьми вечера. Давид ужинал с мистером Джеком и Джилл и отсутствовал на ферме уже несколько часов. В дверях он резко остановился, а потом инстинктивно отступил в тень. На кухне горела керосиновая лампа. Она освещала плачущую миссис Холли у стола и мистера Холли с побелевшим лицом и поджатыми губами — он смотрел в пустоту. Потом миссис Холли подняла искаженное, залитое слезами лицо и дрожащим голосом спросила:
— Симеон, а ты не думал, что… мы могли бы попросить… Джона…
Симеон Холли посмотрел на нее с таким гневом во взгляде, что Давид даже испугался.
— Элен, больше ни слова об этом, — резко сказал мужчина. — Пойми, я скорее потеряю все и буду голодать, чем пойду… к Джону.
Тогда Давид бросился вон из кухни. Он прокрался наверх в свою комнату, оставил там скрипку, а потом сразу же спустился и отыскал Перри Ларсона, который курил, сидя в дверях амбара.
— Перри, что такое? — спросил мальчик дрожащим голосом. — Что случилось — там? — он указал на дом.
Мужчина выпустил из трубки дым, а потом вынул ее изо рта.
— Ну, сынок, сдается, я могу тебе сказать, раз так. Рано или поздно ты сам прознал бы, ведь то уж не тайна. Не подфартило им — мистеру и миссис Холли-то.
— Что это значит?
Перри заерзал.
— Ох, малец, скажи я тебе, так толку-то не выйдет. Вряд ли ты разберешь — уж совсем оно не по твоей части.
— Но в чем же дело?
— Так ведь в деньгах — а тебе-то нету разницы, что монеты, что всякие небылицы, как я погляжу. Ну, дело такое — тысячу долларов они задолжали-то. Смотри, вот каких, — объяснил он, роясь в карманах. В конце концов он извлек оттуда серебряный доллар и протянул Давиду на ладони. — А теперь подумай-ка, что их тысяча — это целые кучи, больше, чем я в своей жизни видел.
— Столько, сколько звезд на небе?
Перри кивнул.
— И-мен-но! Так вот, столько они и задолжали — мистер и миссис Холли-то — и в следующую субботу выходил им срок, чтоб уплатить. И все бы хорошо, ведь у них все деньги готовенькие в банке лежали. Так они собирались их в четверг-то забрать. И были гордые и довольные, да только сегодня новость узнали: в том банке все кувырком пошло, и его закрыли. Так у Холли ни цента, ни полцента не осталось, и, поди, не будет никогда. А коли и будет, так уж они не успеют.
— Но разве он не может подождать? Человек, которому они должны? Я думаю, ему придется, раз им нечем платить.
— Это уж вряд ли. Ведь эта ферма — лакомый кусок, а закладная у старого Стритера.
Давид удивленно свел брови.
— Что это — закладная? — спросил он. — Это как парадная зала? Про это я знаю, потому что она есть у моей Госпожи Роз, а здесь, внизу, у нас такой нет.
Перри Ларсон раздраженно вздохнул.
— Ох, другого от тебя и не жди. Нет, оно даже и близко не стоит к твоей этой… зале. Ежели проще сказать, дело такое: мистер Холли говорит Стритеру-то: «Дай мне сотню долларов, а я тебе в нужный срок и уплачу. А если нет, мол, продавай мою ферму и бери себе деньги». Ну теперь так оно и есть. Мистер Холли платить не может, вот Стритер ферму-то на продажу и выставит.
— Как? Ведь мистер и миссис Холли здесь живут!
— Именно! Только теперь-то им придется уходить, такой уж расклад.
— И куда же они пойдут?
— Господь один ведает. А я нет.
— И поэтому они там плачут? Потому что придется уйти?
— Конечно!
— И совсем никак ничего нельзя сделать, чтобы… этого не случилось?
— Вот не знаю, что тут поделать — разве кто уплотит все до будущей субботы. Да ведь цельную тысячу таких штучек с куста не сымешь, — завершил он, нежно поглаживая монету.
При этих словах лицо Давида внезапно переменилось. Его щеки побледнели, а глаза в ужасе расширились.
— И вы говорите, деньги могут… это исправить? — спросил он, с трудом выговаривая слова.
— И-мен-но! Цельная тысяча монет, и не меньше.
В глазах Давида показалось облегчение — словно он увидел мост над бездной.
— Вы имеете в виду, что любые деньги подойдут, не только серебряные, как эти?
— Ох ты ж, малец! Конечно, любые. Все ж ты есть шахматная доска из ума-разума да околесицы. Любые деньги подойдут — любые! Доходит до тебя? Все, что считается деньгами.
— А золото подойдет? — голос Давида совсем ослабел.
— Уж конечно! Золото, серебро, банкноты или чек, ежели он обеспечен.
Казалось, Давид не слышал последних слов. Первые он жадно впитал со странно напряженным выражением лица, но к концу предложения только пробормотал: «О, спасибо» — и отвернулся. Теперь он медленно шел по направлению к дому, опустив голову и волоча ноги.
— Уж вот это в евойном духе, — пробормотал мужчина, — унести ноги как побитая дворняжка. Ставлю два цента и пончик: через пять минут он станет, как уж он говорит, «играть это» на евойной скрипочке. И чтоб я провалился, ежели мне не хочется узнать, что он сделает из этого. Думается мне, будет смахивать на панихиду.
Давид на секунду остановился на крыльце, задержав дыхание. Из кухни доносились рыдания миссис Холли и суровый голос, читавший молитву. Вздрогнув, мальчик со всхлипом развернулся и тихо прокрался наверх в свою комнату.
Он действительно начал играть, так что Перри Ларсон не зря бился об заклад. Но не трагедия с закрытым банком и не угроза продажи фермы звучала в скрипичной мелодии. Вместо них он играл лебединую песню маленькой груды золота — золота, которое еще лежало в шкафчике за камином, но очень скоро будет брошено к ногам мужчины и женщины, скорбящих внизу. И в ней слышался плач мальчика, который видит, как его воздушный замок сгорает дотла, а чудесная жизнь и работа в большом мире превращаются в бесконечные дни, занятые прополкой и копанием земли в узкой долине. А еще в песне было что-то вроде борьбы — столкновение яростных «да» и «нет». Но в конце последовал мощный взрыв восторга, восторга отречения — и мужчина в амбаре вскочил на ноги
