сошли оглохшие. Аттракцион прикольный, только девчонки рядом вопили. Вопили, но потом ещё лезли кататься.
– Может, им орать нравится? – спросил я, прочищая уши после третьего раза.
– Наверное! – пожал плечами Егор, шагая по дорожке мимо бассейна с водными покатушками для малышей.
Солнце отражалось в стёклах киоска в конце дорожки. Когда мы подошли ближе, увидели, что солнце от нас скрывало картинки с разноцветным мороженым.
– А мороженое – это страшно? – спросил я с надеждой.
– Одно – нестрашно, – сказал Егор, – два – тоже. А вот пять – точно страшно.
И мы съели по пять мороженых: лимонное, шоколадное, фисташковое, банановое и со вкусом колбасы. Со вкусом колбасы оказалось невкусным – лучше бы я бутерброд съел. Мы остатки отдали собаке местной, парковой. Она попробовала и тоже есть не стала. Зато прилетела ворона и расклевала стаканчик.
Автобус подъехал к моей остановке, когда было почти девять часов вечера. Вдали поблёскивали жёлтые шарики фонарей, фары проезжающих машин освещали металлические стойки стеклянной остановки.
– Чего-то темно, – сказал Егорка, и я решил проехать ещё две остановки и проводить друга до дома.
Он живёт вроде бы в городе, но в части, похожей на дачный посёлок. Там у всех участки и дома маленькие – в один или два этажа.
Мы шли вдоль серых дощатых изгородей, заборов в сеточку, за которыми жутко шевелились кусты, и вдоль железных тёмных пластин, за которыми ничего не было видно. За одним из них залаяла собака. Я вздрогнул. Егор тоже.
Я уже устал бороться со страхом, поэтому решил на этот раз пройти мимо и не дразнить собаку. Но Егорка заскулил – он так с соседским псом разговаривает. И было, наверное, в этом скулении что-то страшно ругательное – я-то собачьего не знаю. Но собаченция – здоровенная, чёрная, лохматая – так зарычала, потом так залаяла, что мы побежали. А потом поняли, что она привязана, и вернулись. И вдвоём заскулили.
Собаченция рычала, бросалась на забор, рыла землю. А мы с Егоркой тренировались в художественном скулении. Это прикольно, особенно если не понимаешь, что именно воешь собаке. А собака понимает. И ей это не нравится.
Так не нравится, что она всё-таки дорыла яму под забором и вырвалась. Мы с Егоркой побежали – нет, помчались. Жаль, Ольги Григорьевны с секундомером рядом не было – я, наверное, мировой рекорд установил.
Очнулся я в чьём-то саду. В кустах шиповника у забора. Как забрался, не помню. Видимо, быстро, потому что клок куртки висел на заборе. И коленка болела и белела через порванные джинсы.
Прислушался: собаченции не слышно. Огляделся, нашёл калитку и вышел, как приличный человек.
Место незнакомое, но я быстро нашёлся: посёлок, где живёт Егор, маленький. Позвонил Егорке, а он уже дома. На автопилоте добежал.
И тогда я побрёл домой один. Шёл от фонаря к фонарю, вглядываясь в шебаршащие в кустах тени. Я почти не боялся. Только иногда вздрагивал, услышав собачий лай.
Дверь открыла мама. В её огромных глазах я увидел, что у меня ещё и щека расцарапана. И что я шапку потерял.
И тут я понял: самое страшное – это вот такие глаза мамы. И мне надо было срочно её успокоить, чтобы глаза стали поменьше и не такие вопросительные. И я сказал охрипшим от мороженого голосом:
– Мама, не надо за меня бояться. Всё самое интересное находится по ту сторону страха. Ты сама так сказала.
Английский – ужасный предмет. Самая жесть в конце учебного года, потому что в мае экзамен. Письменная работа и 12 устных тем. В темах я лучше всего знал первое предложение, оно везде одинаковое: «I want to tell you about – я хочу рассказать вам о…»
– I want to tell you about English school [2],– начинал я бойко и уверенно. Так, что было слышно, как в соседней комнате этой уверенности радуется мама.
На этом мамина радость заканчивалась.
Мама думала, что после экзамена я буду свободно по-английски говорить. А я решил, что летом даже в игрушки, где всё по-английски, играть не буду.
Отдыхали мы не на олл инклюзив, как все приличные люди: родителей вечно тянет в неизведанные края. Через неделю, проведённую в дороге, мама вышла из машины и вздохнула:
– Дима, это альпийский воздух! Такой чистый! Чувствуешь?
А я чувствовал, что чистый воздух можно и поближе найти, но расстраивать маму не стал. Её нервную систему беречь надо, чтобы до окончания школы хватило.
К альпийскому воздуху прилагались бассейн и батут. Вот только других детей не прилагалось. На третий день меня уже тошнило и от батута, и от альпийского воздуха, и от всех игрушек на телефоне. Тут-то и появились они. Точнее, появился он. Мяч.
Мяч приземлился в мой салат, когда я ужинал на балконе. «Экскюзе муа» [3]– пискнул чей-то голос. Я высунулся с балкона и увидел лицо с перепуганными косичками.
– Твоё? – протягиваю мяч.
– Уи [4],– отвечают жалобно косички.
Кинул я ей мяч. Тут кусты под балконом затрещали и вылезло ещё одно перепуганное лицо: без косичек и волосы потемнее.
– Мерси, – говорит.
Это слово я знаю. Мушкетёры в фильме поют «мерси боку» – «спасибо большое». Значит, француженки. А так на обычных девчонок похожи!
Тут они обе начали кричать и носиться с мячом по газону, совсем как наши девчонки на перемене. Орут, а сами на наш балкон косятся.
Сестра усмехнулась:
– Явно для тебя концерт. Может, поиграешь с ними?
– А что я им скажу? «Бонжур, мерси боку» [5]? Всё, мой французский на этом закончился.
– «Шерше ля фам» [6], «А ля герр комм а ля герр» [7],– блеснул знаниями папа.
– А может, они английский знают? – с тайной надеждой сказала мама.
Я подумал, что уж лучше пусть знают китайский, – он, говорят, нужнее в современном мире.
Вечером снова вопли под балконом раздались. Я занял удобную позицию: лёг на пол, накрылся пледом и смотрел, что происходит внизу, между прутьями балкона. Всё было хорошо, пока папа на балкон ужин не понёс.
Я как заорал, как вскочил, когда папа наступил мне на ногу. Ужин разлетелся фейерверком: на стол, на меня, и лицу с косичками немного досталось. Две макаронины на плече повисли.
Она засмеялась, съела их и «делисьо» кричит. Это «деликатес», думаю. То есть очень вкусно. Наверное, её каждый день лягушками или улитками кормят, если простые макароны ей деликатесом кажутся. Мне её накормить
