Я больше не думал, что она сидит где-то в кустарнике, с вывихнутой ногой. Я уже думал о другом — о самом страшном.
Кого я совершенно не мог понять, так это Ливу. Не потому, что она не подошла к нам. Я не мог понять, почему она тоже вдруг перестала рыть, прикрепила лыжи и начала спускаться с дюмберского склона. Как раз напротив нас. Она спускалась правильной «елочкой», наискосок подымалась вверх, снова съезжала и каждый раз кончала спуск резким поворотом как раз там, где лавина упиралась в нетронутый дюмберский склон.
«Лива! — хотелось мне крикнуть. — Лива, что ты делаешь?!»
Но она меня не замечала. Она шла не останавливаясь. Без передышки взбиралась и спускалась, каждый раз прокладывая новую лыжню на метр дальше, пока не разрисовала правильной «елочкой» почти весь склон. Словно ничего на свете не было важнее этой правильной «елочки».
«Остановись, Лива!»
Лива не остановилась. Она продолжала взбираться и съезжать, как заведенная механическая игрушка. Что с ней случилось?
Я уже не решался смотреть на склон. Вдруг она закончит спуск, достанет губную гармошку из кармана, сначала просто попробует, а потом заиграет на всю долину, на всю лавину: «Когда мне пойдет семнадцатый год…», и мне придется подойти к ней и ударить ее изо всех сил, чтобы она перестала.
Я глядел только на снег перед собой. Какой он страшный! Серый, тяжелый и мокрый. Не белый, а совсем серый под этим тоскливым небом.
И скалы, серые летом, сейчас были совершенно черными. И ветки карликовой сосны черные, только желтый излом их пахнет смолой, словно ничего не произошло.
«Начинай же, Лива! Почему ты не играешь? До каких пор мне ждать?!»
Нервы у отца сдали. Он стоит над Воком, согнувшись в снежном тоннеле, и плачет. Слезы не текут, но я знаю, что отец плачет.
А Йожка не плачет, Йожка выбрасывает снег, копает, как заведенный, и худеет на глазах, словно тает, расплывается передо мной в дрожащем сыром тумане.
Хватит! Я больше не выдержу! Не могу! Должно же наконец что-нибудь произойти!
— Идут!.. — закричало сразу несколько голосов, к ним присоединились остальные: — Идут!..
Я поднял голову и увидел четырех парней с рюкзаками, с бешеной скоростью пересекающих дюмберский склон и все Ливины «елочки». Всю ее художественную работу!
Начальник приказал всем покинуть лавину, Йожо никак не хотел выходить из своего тоннеля. Но когда понял, что всем надо уйти для исправной работы прибора, сам отошел в сторону.
Я кинулся обратно к тоннелю и притащил его лопату. Все мы в молчании ожидали, когда начальник закричит: «Ко мне, ребята! Сюда!» И мы бросимся к нему и будем искать уже наверняка. Но приказа все не было. Прошло много времени, страшно много — может быть, полчаса (нет, не больше. Больше нельзя! Никак нельзя!), а молчаливая группа людей с прибором все еще медленно и сосредоточенно ходила по лавине. Раза три они останавливались, возвращались, еще раз проходили подозрительное место, но потом продвигались дальше и не звали нас.
Когда мы все были на лавине, я боялся, что Яне еще тяжелее дышать оттого, что мы там ходим. Ведь снег и так тяжелый. А нас все-таки тридцать. Но когда все ушли, мне вдруг стало Яну жалко, ведь она осталась совсем одна, и ей, наверное, очень страшно. Ведь теперь она не слышит больше стука ломов и лопат, не слышит никакого движения. Говорят, что снег пропускает звук. Человек надеется, пока слышит. Но когда ничего не слышит, даже слабого звука, то он может подумать, что все ушли и бросили его одного.
Быстрее, товарищи, быстрее! Мы ждем вас, очень!
Нас много! Нас здесь столько мужчин, неужели мы оставим в беде девушку! Ведь не дадим же мы ей погибнуть! Теперь уже заволновались многие. И хотя все по-прежнему стояли на своих местах, но время от времени, сложив руки рупором, кричали:
— Ну как?
— Ничего?
— Может, прибор не работает?
— Давайте искать без него!
— Все вместе!
— Мы с одного конца, а вы с другого!
Начальник поднял руку, и все стихли. Люди с прибором постояли, потом вернулись, снова двинулись вперед и опять повернули в обратном направлении.
— Восемь человек ко мне! — закричал начальник.
К нему бросилось гораздо больше, но он отобрал лишь восьмерых. И Вока — хотя легко можно было найти парня посильнее и не такого измученного. Поисковая группа быстро наметила точки, от которых нужно было рыть, наметила направление и размер тоннелей. Все они сходились в виде звезды. Это было там, где боковая долина присоединялась к главной. Не в центре, а значительно правее, метрах в двух от долины.
У нас блеснула надежда: отмеченное место находилось на правом крае лавины, глубина там не такая большая, а значит, тяжесть не так велика.
— Каждые пять минут меняемся! — крикнул начальник. — Начали!
Менялись все, только Йожка копал не останавливаясь. Все смотрели с жалостью, как он работает, пробиваясь к центру даже быстрее, чем остальные.
Примчался лыжник, бегавший к нам звонить. Он нашел отца и, с трудом переводя дыхание, сказал ему:
— Кто-нибудь из вас должен пойти домой… Ведь там… две перепуганные женщины и ребенок…
Отец велел идти мне.
Но я не пойду! Не пойду — и все! Ведь каждую минуту я могу увидеть Яну, ей надо будет помочь, придется куда-нибудь сбегать, понести ее и радоваться вместе с Йожкой.
Не пойду! Почему всегда я? Ничего дома не случится, а я отсюда не уйду, пока не увижу Яну спасенной!
— Ступай, — сказал мне отец с таким грозным видом, что я попятился.
— Еще минутку… — Я показал туда, где копали. — Минутку! Может быть, тогда скажу маме, что…
— Что? Что ты скажешь? — Лицо у отца было измученное, глаза ввалились, морщины стали четкими. — Что ты ей скажешь? — повторял он. — Чем мы можем помочь? Отправляйся домой! Мигом! Ты нужен матери!
Я стал крепить лыжи.
— Ведь ты мужчина, — сказал мне отец на прощание. — Присмотри за ней. Здесь уже все равно ничем не поможешь.
Мне стало страшно от отцовских слов.
— Нас здесь и без тебя хватает, — добавил отец. — Скоро и мы вернемся… Подготовь все, что нужно. Ведь ты мужчина…
Я оттолкнулся и помчался вниз по сырой лыжне.
«Ты мужчина…» Я мужчина? Так почему у меня гудит в ушах от усталости? Почему я бегу не останавливаясь и не хочу идти домой, но и обратно не хочу вернуться? Почему мне кажется, что вся долина гудит, когда я знаю, что вокруг мертвая тишина?
Почему мне стало казаться, что у меня глаза на мокром месте, как только я остался один?
Ведь я мужчина!
Что мне сказать маме?
И главное: что нужно подготовить? Что!
Почему я не знаю, ведь я мужчина!
Я сбросил лыжи и медленно вошел в кухню.
Она была пуста. Лишь будильник нарушал тишину своим тиканьем.
Будильник показывал половину третьего.
Яну не нашли и к вечеру.
К девяти Йожку силой привели домой. И с тех пор он, не двигаясь, стоял в комнате, смотрел в темное окно, не произнося ни звука. На нем была все та же мокрая куртка, только лыжные ботинки он снял еще вечером, когда увидел, что Габуля их расшнуровывает. Отец поставил ему к окну стул, а Юля принесла чай.
— Выпей немного, Йожка, — просила она его. — Хотя бы глоток, Йожо!
В чай по совету Юли налили рому, чтобы Йожка немного отошел.
— Если бы он мог поплакать, — Юля долила в чай рому, — хоть немного поплакать, тогда ему на сердце стало бы легче…
И она снова и снова, стоя рядом со стаканом в руке, уговаривала Йожку. Наконец он повернулся, взглянул на Юлю и одним глотком выпил весь чай. С самого утра у него во рту не было и маковой росинки.
Я пошел за Юлей спросить, что будет с Йожкой, если у него не отойдет от сердца.
— Сердце может окаменеть, — сказала она. — Но он еще молодой, еще мальчик, выплачется, и полегчает.
— Не выплачется, — испугался я, потому что вспомнил, какой он был грустный, когда Яна летом не приехала, но и тогда он не плакал, совсем не плакал, только ушел один в лес.
— Не бойся, — сказала Юля задумчиво, — слезы — это дар, данный из всех живых существ одному человеку. И каждый человек им обладает.
— Слезы — и вдруг дар!
— Да, — кивнула она, — великий дар. Слезы помогают человеку пережить всё и продолжать жить даже после большой беды.
Никогда еще Юля не выражалась так непонятно. Мне хотелось подробнее расспросить ее, но больше она ничего не сказала, а я не знал, как продолжать дальше свои расспросы. Но одна вещь не давала мне покоя, когда я смотрел на Юлю.
— И тебе не жалко Яну? — крикнул я.
— Тише, Дюрко… — кивнула она в сторону комнаты. — Яну мне очень жалко. Но еще больше Вока. А больше всего Яниных родителей.
Я представил себе, как завтра приедут родители Яны. Им уже послали телеграмму. Завтра приедут…
— Это самое страшное, — прошептала Юля, и я уже не мог ничего, ничего сказать.
