Вот тетёрка взмахнула крыльями.
«Сейчас улетит», – подумал я.
Но она не улетела. Только кинулась в сторону. «Сейчас убежит!» Но она наткнулась на камень – и не убежала.
Шесть глупых цыплят ждали.
Тогда я нарочно зашуршал ногой.
Тетёрка – грозная, взъерошенная – бросилась прямо на меня.
Я шуршал ногой, а тетёрка бежала ко мне, спотыкаясь и падая.
Она кинулась мне прямо в руки и, схваченная, закричала, забилась, теряя перья.
Это послужило сигналом.
Шесть цыплят разом взлетели – и спланировали под кручу.
Я был поражён безрассудной самоотверженностью птицы. Зачем кидаться в руки врага, когда можно убежать, улететь, спрятаться?
Но, прижав ладонями тугие, сильные крылья, я вдруг заметил: тетёрка была слепа. Вместо живых птичьих глаз были две пустые впадины с запёкшейся кровью. Всё стало ясно.
Пёстрый желтоглазый ястреб налетел, скогтил, поволок. Проколол глаза, да не сумел удержать и убить, – вырвалась.
Тетёрка и слепая водила выводок. На ощупь клевала траву и почки. Шесть несмышлёнышей по-прежнему ждали от неё сигналов. Но теперь она не могла взлететь и увлечь за собой выводок. Не могла убежать и спрятаться с выводком в чаще. Куда бежать, куда лететь, когда кругом ночь?
…А враги крадутся. Слышны шорохи в кустах, в траве. Скачут из-под чьих-то ног камешки.
И тетёрка, защищая детей, бросалась прямо на шум. Это всё, что она могла теперь сделать.
Слабый враг испугался бы и убежал. Сейчас враг оказался сильней. И она забилась, закричала. Тетеревята были спасены.
Я держал в руках слепую тетёрку и не знал, что с ней делать.
Под ладонью быстро-быстро билось птичье сердце, такое маленькое, но такое смелое!
Увидеть зверя непуганым, за его домашними делами, – редкая удача.
Мне пришлось.
Охотился я в горах на горных индеек – уларов. До полудня пролазал зря. Улары – самые чуткие птицы гор. И лазать за ними приходится по кручам у самых ледников.
Устал. Присел отдохнуть.
Тишина – в ушах звенит. Жужжат на припёке мухи. Кругом горы, горы и горы. Вершины их, как острова, поднялись из моря облаков.
Местами облачная пелена отодвинулась от склонов, и в зазор – солнечный луч; по подоблачным лесам заколыхались подводные тени и блики. Попадёт в солнечный луч птица – сверкнёт, как золотая рыбка.
Разомлел я на припёке. И заснул. Спал долго. Проснулся – солнце уже вечернее, с золотым ободком. От скал протянулись вниз узкие чёрные тени.
Ещё тише стало в горах.
Вдруг слышу: рядом, за бугром, будто бык вполголоса: «Му-у-у! Му-у-у-у!» И когтями по камням – шарк, шарк! Вот так бык! С когтями…
Выглядываю осторожно: на уступе медведица и два медвежонка.
Медведица только проснулась. Закинула башку вверх, зевает. Зевает и лапой брюхо чешет. А брюхо толстое, мохнатое.
Медвежата тоже проснулись. Смешные, губастые, головастые. Сонными глазами луп-луп, с лапы на лапу переминаются, плюшевыми башками покачивают. Поморгали, покачали башками – и схватились бороться. Лениво спросонок борются. Нехотя. Потом разозлились и сцепились всерьёз.
Кряхтят. Упираются. Ворчат.
А медведица всей пятернёй то по брюху, то по бокам: блохи кусают!..
Послюнил я палец, поднял – ветер на меня тянет. Перехватил ружьё половчее. Смотрю.
От уступа, на котором были медведи, до другого уступа, пониже, лежал ещё плотный, нестаявший снег.
Дотолкались медвежата до края да вдруг и скатились по снегу на нижний уступ.
Медведица перестала брюхо чесать, перегнулась через край, смотрит.
Потом позвала тихо: «Р-р-р-му-у-у!»
Покарабкались медвежата наверх. Да на полгорке не утерпели и схватились опять бороться. Схватились – и опять покатились вниз.
Понравилось им. Выкарабкается один, ляжет на пузечко, подтянется к краю – раз! – и внизу. За ним второй. На боку, на спине, через голову.
Визжат: и сладко, и страшно.
Я и про ружьё забыл. Кому же придёт в голову стрелять в этих неслухов, что штаны себе на горке протирают!
Медвежата наловчились: схватятся и катятся вниз вдвоём. А медведица опять раздремалась.
Долго смотрел я на медвежью игру. Потом вылез из-за камня.
Увидели меня медвежата – притихли, во все глаза глядят.
А тут и медведица меня заметила. Вскочила, фыркнула, вскинулась на дыбы.
Я за ружьё. Глаза в глаза смотрим.
Губа у неё отвисла, и два клыка торчат. Клыки мокрые и от травы зелёные.
Вскинул я ружьё к плечу.
Медведица схватилась обеими лапами за башку, рявкнула – да вниз с горки, да через голову!
Медвежата за ней – снег вихрем! Я ружьём вслед машу, кричу:
– A-а, растяпа старая, будешь спать!
Скачет медведица по скату так, что задние лапы за уши забрасывает. Медвежата сзади бегут, курдючками толстыми трясут, оглядываются. И холки горбиком – как у мальчишек-озорников, которых матери закутают зимой в платки: концы под мышки, и на спине узел горбиком.
Убежали медведи.
«Эх, – думаю, – была не была!»
Сел я на снег и – раз! – вниз по накатанной медвежьей горке. Оглянулся – не видел ли кто? – и весёлый пошёл к палатке.
Я охотник и не новичок в горах. Но такого мрачного нагромождения скал мне ещё не приходилось встречать. Крикнешь – из провалов и пропастей гаркнет в ответ стоголосое эхо. Идёшь – в спину тебе будто упорно смотрит кто-то; обернёшься – никого нет.
Скалы мертвы. И пусты. А ведь путь охотника красят встречи. Трудно идти, когда ничего не ждёшь впереди. Ломает высота. Даже на привале сердце стучит быстро-быстро. И дышишь, как загнанная лошадь.
Вечер застал меня высоко в этих диких скалах.
Собираю пучки колючей травы и растапливаю на них в котелке снег. Трава сырая. Дым от неё густой, зелёный и едкий… Вода становится горькой, как хина. Сухарь холодный, крепкий – не угрызть!
Пора в спальный мешок.
Блаженны минуты, когда после выматывающих силы подъёмов залезешь наконец в мягкий и тёплый спальный мешок и растянешься в нём на покое! Но тут кругом так мрачно и дико, что и отдых не радует.
Глубоко внизу застыло холодное море. Горный хребет в нём как изрезанный морской берег.
Тишина. Напряжённое ухо ловит отдалённый, еле слышный рёв. Это шумят водопады глубоко внизу, под обломками.
Из-за чёрной скалы, похожей на запрокинутую морду зверя, вылезает узкий зелёный клык месяца.
Холодина! С головой залезаю в мешок. Но и в мешке не согреться. Пахнет мокрой овчиной. В бока впиваются острые камни. Дышать в мешке ещё труднее.
Не радуют и мысли о завтрашнем дне: опять голые скалы, снег, тяжёлые подъёмы…
Заснул под утро.
…Разбудили меня какие-то непонятные звуки, ворчание, сухой скрип, будто что-то жёсткое тёрлось о камень.
Осторожно высовываюсь из мешка и подтягиваю к себе карабин.
Горы чёрные, без глубины, как вырезанные из бумаги. Белое облачное море внизу, тронутое зарёй, розовеет.
Глаз не оторвать: пенистое розовое море с чёрными островами гор! Это так необычно, что забываю и про холод, и про непонятные звуки.
Но вот опять скрип, ворчание, шлёпанье. Приподнимаюсь на локте и вижу: над пропастью, на каменной плите, сутуловатые силуэты чудовищ. Чёрные на розовом. Их двенадцать. Они похожи на горбатых старух. Головы у них втянуты в плечи. Большие крючковатые носы торчат прямо из груди.
Вот зашевелились. Переступают с лапы на лапу. Вытянули змеиные шеи к земле. Шеи-змеи раскачиваются. Слышно сердитое ворчание.
И вдруг все разом подняли головы.
Раздался костяной звук: чудовища столкнулись тяжёлыми костяными носами!
Столкнулись и разошлись; грузно, вперевалку заковыляли по плите, волоча по земле свои громадные приспущенные крылья. И тут послышался тот сухой скрип, что меня разбудил, – это их жёсткие перья тёрлись о камень.
Я узнал этих чудовищ. То были сипы – огромные птицы горных высот, птицы-мертвоеды. Белоголовые грифы, ростом много больше самого крупного из орлов – беркута. В размахе крыльев сипа чуть не три метра.
Вот одна из этих чудовищных птиц остановилась, закинула голову за спину. Из разинутого клювища вылетело облачко пара. Громкий хриплый клёкот понёсся в скалы. Каждая трещина, каждый провал повторили крик.
После первого заклекотал второй сип, потом третий. Скалы кричали голосами сипов. Вот сипы перестали кричать и, скрипя крыльями, заковыляли обратно к краю пропасти. Сошлись, закачались, опустив шеи и переваливаясь с лапы на лапу. И опять внезапно, как по команде, подняли и сдвинули головы – стукнулись чугунными клювищами!
Показалось из-за горы солнце. Со скал живо сбежала чёрная тень. Побелел синий снег. Розовое море стало жёлтыми облаками. Облака раздвинулись – и рёв подоблачных водопадов стал яснее и громче.
Чудовищные птицы не кажутся уже чёрными. Жёлто-бурые, с длинными белыми шеями, они все повернулись в одну сторону и молча смотрят, как из-за чёрной скалы, похожей на запрокинутую морду зверя, медленно поднимается солнце.
