Юлой кружится вокруг неё поползень – то вниз головой, то вверх – и кричит, и кричит, и крик его повторяет каждый камень; и кажется, камни кричат от страха. Но и стоголосый крик их не спасёт птенчиков от ядовитой гадины.
Стена отвесная, а гюрза ползёт. Опирается на хвост, поднимает голову и шарит ею, шарит по камню. Нащупает уступ – и перельёт на него своё тело, как ртуть.
Вот гюрза у самого кувшина – совсем рядом с тёплой птичьей спаленкой, где давно проснулись встревоженные криком желторотые поползнята.
Стенки кувшина гладкие. Неужели влезет по ним гюрза?
Опершись хвостом о шероховатый выступ скалы, змея нацелилась на горлышко кувшина. Потянулась, потянулась к нему.
Вот треть, вот половина, вот две трети змеиного тела поднялись в воздух.
Поползень зашёлся криком.
Гюрза качнулась к горлышку, но не достала до него и, сдерживая равновесие, изогнула своё тело вопросительным знаком.
Сейчас пододвинется немножко – и заползёт в гнездо.
Чёрт с ним, с козлом! Не могу же я допустить, чтобы эта гадина у меня на глазах проглотила беспомощных птенчиков!
Я вскинул ружьё.
Но тут случилось чудо: маленький поползень, вспорхнув, ударил гюрзу в затылок клювиком, лапками, всем своим маленьким птичьим тельцем.
И слабый удар грозен, если нанесён вовремя.
Не сдержав равновесия, змея сорвалась со скалы.
Извивающееся тело её замелькало в воздухе и тяжело шлёпнулось о камни на дне ущелья.
Поползень юркнул в гнездо. Увидел, что все птенцы живы-здоровы. Сейчас же опять выглянул из горлышка кувшина, но, заметив бьющуюся внизу гюрзу, испугался и спрятался опять.
Здесь моего выстрела не понадобилось, и, значит, желанная добыча ждёт меня.
Поднял глаза, но ни рогатой головы козла, ни любопытного кеклика уже не увидел.
Ладно, не жалко!
В путь, в путь! Впереди ещё поворот, за ним ещё…
За каждым поворотом – новые встречи.
Охотнику – добыча, натуралисту – наблюдение.
Среди ночи я вышел в сад – и остановился: ночь цвела огнями! Огнями всех расцветок.
Высоко в небе серебряный круг луны в золотой россыпи крупных звёзд. На склонах гор – красные огни костров. На кустах, в воздухе – всюду зелёные искры светляков.
А надо всем, как бесконечная дорога, голубой Млечный Путь.
На лужайке, под высоким эвкалиптом, трепещут тени. Будто стоит дерево по пояс в воде, а под ним водяная зыбь. А кусты посреди лужайки как чёрные стога.
Кружатся над кустами летучие светляки. Вверх-вниз, вверх-вниз. Вспыхнут – погаснут, вспыхнут – погаснут. А встретятся – и завихрятся в огненном танце.
Вдруг трещотка! Это закричал в кустах ночной сторож – чёрный дрозд.
На залитую лунным светом поляну неслышно вышел лесной кот. Постоял, мерцая янтарными глазами. Перешёл, крадучись, поляну и исчез в тени эвкалипта.
Минуты не прошло – опять затрещал дрозд.
На поляну, уткнув лисьи носы в землю, выскочили два шакала. Один за другим потрусили по кошачьему следу. Задний сунулся было вперёд, но передний повернул к нему узкую морду и улыбнулся: блеснули зелёные зубы. Задний сразу осел и поджал хвост. Обоих скрыла живая тень эвкалипта: как в воду канули.
Так вот куда пробираются ночные воры! За эвкалиптом на высоких жердях – плетёный курятник. Вечером куры сами залетают в плетёнку. И спокойно спят в ней, недосягаемые для лис и шакалов.
Я подкрался к плетёнке и встал так, чтобы быть невидимым, но видеть всё.
Тихо кругом. Ярче луна и звёзды. Ярче костры на горах. Чернее тени.
У светляков праздник. Вверх-вниз, вверх-вниз! Вспыхнут – погаснут, вспыхнут – погаснут!
Искрится ночь. И даже гнилые столбы курятника, как сквозь воду, мерцают бледно-голубоватым светом.
Спокойно спят куры. Даже тихонько всхрапывают.
Вдруг на плетёнке зажглись два глаза. Жёлтые. Уставились вниз. Внизу четыре глаза. Зелёные. Уставились вверх.
Спят куры, подвернув под крылья головы.
Может, какая-нибудь и проснулась от шороха кошачьих когтей по столбам, но как глупой хохлатке разобрать, где звёзды, где костры, где светляки, а где – звериные глаза?
Я хотел крикнуть, прогнать зверей.
Но опоздал.
Кот уже скользнул в плетёнку. Хлопанье крыльев и отчаянный крик кур заглушили мой голос.
Спасаясь от страшного лесного кота, хохлатки с оглушительным кудахтаньем слетели на землю – прямо шакалам в зубы!
Ночь всполошилась. Захлопали двери. Перекликались встревоженные голоса. Орали куры. Трещал в кустах дрозд.
Но кот был давно в лесу. А шакалы под горой у чёрных кустов рвали добычу. Зелёные глаза их метались, как летучие светляки.
Темно в ущелье, клыки скал чуть видны на чёрном небе. На одном клыке дрожит звёздочка – как далёкий свет маяка.
Всё расплылось во мраке. Но вот раскрылись ночные цветы, забелели из темноты. Белизна их особая: цветы словно светятся. Светятся и благоухают. Струи пряных запахов текут от цветов. А для кого?
Сажусь на камень и жду. Призрачные тихие ночные минуты. Ничего не видно: одни неясные пятна в темноте. Ничего не слышно, кроме стука своего же сердца. И ничего не происходит. Но одно уже то, что вдруг да и произойдёт, заставляет всматриваться и вслушиваться. И ждать.
Время тянется не спеша. Сколько позади таких вот ночей! Сырых и холодных, сухих и жарких. И тоже ничего не происходило. Но никогда – никогда! – не было скучно.
Вот лёгкий шорох и лопот. Быстро включаю фонарь. На камне трепещет мохнатая ночная бабочка. Она похожа на крошечную сову. И, как у совы, на плоском щетинистом личике горят и сверкают глаза! Этакий гномик ночной.
Гаснет фонарь, и гаснут глаза.
И опять долго-долго ничего не происходит. Звёздочка сползла со скалы, пари́т уже в небе, дрожит и переливается там, как росинка. И начинает двоиться. Дрёма одолевает меня. И тут-то словно вентилятор включили! Вдруг зажжужало, ветерком по лицу мазнуло, и живая тень нависла над белым цветком. Дождался цветок того, для кого струил аромат и светился!
В узеньком лучике света от фонаря светился крохотный вертолёт. Ночная бабочка, большущая и глазастая, с крылышками, слившимися в серебристое облачко, сверкающими, как два пропеллера, висела в воздухе над цветком и длинным хоботком, словно через соломинку, сосала сладкий цветочный коктейль. Бражник бражничал на цветах. И разгульно гудел.
Но вот и произошло. Не ахти какое событие; так, маленькая тайна ночи.
Светает. В лесу ещё темно, но тропу уже видно.
Поднимаюсь в гору, смотрю под ноги. Ветви нависли над тропой; не глядя, отвожу их рукой от лица. Паутина липнет на щёки.
Лес просыпается. Заквакал зелёный дятел. Ночной козодой на поляне промурлыкал и похлопал крыльями в последний раз. И словно движутся мимо меня туманные и ещё чуть видимые стволы дубов, буков и кусты ежевики.
Прохожу мимо мохнатого пня. И прошёл. Совсем рядом прошёл, но тут внутри у меня что-то ёкнуло и щёки похолодели: пень-то вдруг шевельнулся и тихо фыркнул, словно чихнул! На обочине – рукой толкнуть! – стоял медведь. Стоял на задних лапах, а передние лапы на пузо свесил. Губы трубочкой – того и гляди, свистнет! Растерялся, что ли, – стоит как пень!
Медведь опомнился, мягко упал на четвереньки, вскинул мохнатым задом – и зашумел по кустам. А я ещё долго стоял, застёгивая пуговицу телогрейки, и никак не мог её застегнуть.
Вчера на зелёные горы упал белый град.
Стало как зимой. Да не совсем. И бело, и холодно, а знаешь, что это несерьёзно. Из-под белого везде проглядывает зелёное. И пробиваются, пробиваются летние запахи разных трав.
К утру травы победили. Мутные струи талого града побежали по скатам гор.
Одна струя помчалась по узенькой тропинке, смывая с неё старые следы людей и зверей.
Смыла следы и стала покрывать тропинку мутной земляной жижей.
Но пришёл конец и потокам. Из-за притихших гор поднялось солнце. Всё вокруг обновилось: зелень стала свежей и тропинки нехожеными.
Днём началась жара. Камни от жары стали лиловые и золотые.
Отяжелели, поникли к земле колоски. Смотрю на них против солнца и вижу: взлетит из травы птица – и под крыльями у неё взметнётся золотое облачко цветочной пыльцы. Летит птица над травами – и каждый удар крыльев рождает золотистый пылевой смерчик.
Тропинка затянулась корочкой. Потом корочка растрескалась от жары, на ней переплелись лиловые трещинки до самого камня.
Мой конь шагает по звонкой тропинке, и каждый шаг его копыт выбивает в корочке лунку. Шаг – лунка, шаг – лунка. Четыре копыта – четыре лунки. Вся тропинка позади нас в лунках.
Вечером я возвращаюсь по этой тропинке с горы.
Из каждой лунки взлетает птичка: в каждой лунке – птичья пылевая купалка. Птицы купаются, набрасывая на себя крылышками пыль.
Все птицы горного склона собрались порхаться в лунках. Вся тропинка для них стала пляжем.
Мой конь, наверное, казался птицам сказочным конем-великаном, от каждого шага которого рождается озерко.
