И вдруг, как бы отвечая на только что заданный вопрос, Миша Дайлер стал рассказывать деревенским ребятам про Москву, про себя, про своих друзей. Он вспоминал замоскворецкие переулки у завода Михельсона; крошечный сквер у заводской столовой, где стоит камень на месте, где стреляли в Ильича; он вспоминал огромный плац у Павловских казарм, на котором обучаются молодые красноармейцы; и как они ходили разгружать дрова на Москву-реку; и как весело в холодное и бодрое ноябрьское утро собираться в ячейке на демонстрацию; и как они такой тесной толпой, что нельзя было проткнуться ни одному человеку, шли по Поварской к английскому посольству протестовать против Керзона; и как они упирались во влажные крупы лошадей конной милиции, а милиционеры им сверху жалобно кричали: «Ребята, да не лезьте же, коней помнете!..»
Впервые Миша почувствовал, что эти деревенские ребята такие же, как и те, кого он оставил в Москве ради стройки на Волхове, как и те — Варенцов, Кастрицын, Точилин, Моргунов, — что стали ему такими родными и близкими, как и ребята своей московской ячейки… И помягчел Иван Дивов и его друзья, и исчезла та тоненькая, но прочная перегородка, что незримо стояла между ними весь этот день, с того самого часа, как увидели они драку на бугре…
— Ну что ж! — встрепенулся Липатов. — Не будем отрываться от масс… Пошли, что ли, к вашей Зотихе на посиделки, посмотрим, как веселятся в Близких Холмах!
— Давай! Пошли, что ли!
По узкой тропинке, протоптанной в снегу, комсомольцы спустились вниз. Неподалеку от белевшей в темноте реки светились два окошка маленькой скособоченной избы. Из низкой, неплотно прикрытой двери струйкой выбивался махорочный дымок и слышны были взрывы хохота. Ребята протиснулись в тесную комнату, синюю от дыма. Вокруг стояли лавки. На них, тесня друг друга, отдельно сидели парни и девушки. Почти каждый держал в руках картонку или листок бумаги. Слава Макаров негромко и со значением обратился к Даше:
— Гелиотроп… Только, чур, про себя…
— Дашка! Читай вслух! Читай погромче, как все! — закричали со всех сторон.
Дашка отмахнулась, стала искать в своем листке и, найдя, вскочила и с чувством прочитала:
Дева, дева дорогая,
Я люблю, люблю тебя,
Ночью я не сплю, вздыхая,
Мне забыть тебя нельзя…
Кругом загрохотали. Макаров густо покраснел, хотел что-то объяснить, но никто его не слушал, он махнул рукой и сел на место. Какая-то девушка посмелее крикнула;
— Вася! Это тебе — Анемон!
Вася откашлялся и начал читать:
— «Анемон. Под вашими красивыми лепестками таится горечь коварства и обман чувств…» Это ж кого я обманывать стал?!
— Давай пойдем в сени покурим, здесь уж вовсе дышать нечем.-Роман вышел в сени.
За ним последовали Миша, Иван Дивов и еще несколько человек. Роман достал из кармана пачку «Червонца» и протянул ребятам. Папиросный дым показался сладким в махорочном чаду.
— Из огня да в полымя, — меланхолично сказал Липатов. — Из политлото да во флирт цветов… Что в лоб, что по лбу… Неужто, ребята, что-то в этом есть веселое? И чего ради для этого надобно собираться здесь да чтоб девчата Зотихе полтинник платили? Можно клуб протопить получше и там разводить все эти гелиотропы — дескать, ночью я вздыхаю и мне забыть тебя нельзя… Чушь собачья какая-то!
— Э, Роман, человек ты не политичный, нашего Славку вовсе не понимаешь! Сейчас тут покончат с этой цветочной мурой, зачнут бутылочку крутить да губошлепничать! Кто-нибудь бражки принесет, частушки можно орать позабористее… А клуб — он завсегда чистый, в нем одна голая политика, начальство из уезда нашего Славку почитает как самого передового… Вот и выходит, что он свой. Маток-то много, а ласковый теля — он один…
С улицы в сени Зотихиной избы просунулся немного хмельной парнишка. Из-под старой папахи выбивался черный чуб, на плече висела гармоника. Роман внимательно посмотрел на него и, увидев его вопросительный взгляд, протянул ему пачку папирос. Парень закурил, взял в руки гармонику и осторожно сдвинул мехи. «Ах, зачем эта ночь…» — сладко и жалобно пропела гармоника.
— А ты другое можешь? — спросил его Роман. — Дай-ка мне, давно не играл — с самой, почитай, деревни. А двухрядка у тебя хороша!
Он взял гармошку, приладил ремень и тронул кнопки. Отбросив папиросу, он взял аккорд и, негромко подыгрывая себе, запел неожиданно сильным и глубоким тенором:
Кари глазки, где ж вы скрылись?
Мне вас больше не видать…
Хозяин гармошки смотрел на Романа восхищенно и завистливо.
— О! Как играет-то! А еще можешь?
— А то! Только давай на улицу выйдем — дымно тут. — Роман шагнул на улицу, рванул мехи гармошки и запел громко и уверенно:
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет.
Полюби меня, моряк, душою,
Что ты скажешь мне в ответ?
— По морям, по волнам, — подхватили ребята.
Нынче здесь, завтра там.
По морям, морям, морям, эх!
Мишка заложил четыре пальца в рот и разбойно свистнул.
Нынче здесь, а завтра там!
Стоя под окнами Зотихиной избушки, ребята пели дружно и весело. В руках Романа гармошка не пищала, а красиво и басовито вторила молодым голосам. По одному, по два из избы выходили участники посиделок. Голоса девушек робко и неуверенно присоединялись к хору парней. Роман тихонько двинулся вверх по тропинке, за ним потянулись и другие.
Из избы, растерянно застегивая бекешку и прижимая к боку зеленую папку, выскочил Макаров. Он посмотрел вслед уходящим ребятам, сделал несколько шагов и остановился. Вышедший за ним Евсейка подошел к нему и тронул за плечо:
— Куда ты? Пускай идут, дурни! Сейчас Николай придет, у его отца бражки до черта, ведро цельное принесет… Тебе чего, детей крестить с энтими приезжими, что ли?!
На лице Твердислава было написано страдание.
— Ах, не понимаешь ты, Евсей, никакой политики! Не можно мне тут оставаться, должон я быть со своей комсомольской массой. Накрутят их эти!..
Он сорвался и побежал туда, где ладно, под гармонь пели:
А я буду плакать и рыдать.
Тебя, моряк мой, вспоминать!
Хлопотлив и труден был для приезжих следующий день. Пришли они в дом к Ивану Дивову поздно ночью, досыта наоравшись, напевшись — совсем как у себя на Волховстройке в праздничный вечер. Павел — так звали парня с гармошкой — был начисто покорен тем, как Роман умел на ней подыгрывать всем песням, какие только знали деревенские ребята. Они пели про Красную Армию и черного барона, и про то, как при веселом табуне копь гулял по воле, и веселые частушки. И даже когда Настя Антипова после самой веселой песни затянула грустную историю о том,
Я ли у матушки не дочка была,
Я ли у матушки не хорошая росла,
Взяли меня повенчали
И свет божий завязали…
Роман ей подыгрывал на гармошке так тихо и грустно, что замолкли самые отчаянные голоса. Словом, был это очень славный вечер, его не портило и то, что Твердислав от них не отставал, хотя и был невесело задумчив.
Но не петь приехали в деревню Близкие Холмы два комсомольца с Волховской стройки. На следующий день после крещенья, после угарного дня коллективного побоища, после политлото и посиделок, после ночной прогулки предстояло первое выступление приезжих перед жителями деревни. И об этом сообщало большое объявление, вывешенное Макаровым у входа в клуб. Он не пожалел для этого и запас обоев, на которых писал обычно свои лозунги. Крупными фиолетовыми буквами сообщалось, что в опорном клубе села Близкие Холмы вечером с докладом о Кровавом воскресенье 9-го января 1905 года выступит представитель с Волховской стройки товарищ Михаил Дайлер. Доклад будет сопровождаться туманными картинами при посредстве волшебного фонаря. Для всех жителей села Близкие Холмы — вход свободный, явка комсомольцев — обязательна…
Да, Слава Макаров немало сделал для успеха первого выступления шефов. И все же его труды остались недостаточно оцененными. Мало того, с утра пришлось ему схватиться с приезжими за правильную и боевую политическую линию. Он пришел к Ивану Дивову, где ночевали Липатов и Дайлер, не снимая своей бекешки, присел к столу, раскрыл музыкальную папку, вынул оттуда листок бумаги и, дождавшись, когда ребята перестали разговаривать, неторопливо сказал:
— Значит, так… Изберем президиум. Списочек я согласовал с секретарем сельского Совета. Потом, после того как я набросаю картину международного и внутреннего положения и поставлю задачи, выступит представитель антирелигиозной дружины Пашка Евстигнеев и продекламирует острый и боевой материал. Я его сочинил… Потом, натурально, примем резолюцию и перейдем к Кровавому воскресенью…
