после чего он перейдет в разряд наиболее высоко оплачиваемых и квалифицированных рабочих и все на заводе будут относиться к нему с уважением.
Уолтеру была безразлична окружающая обстановка, он с самого начала понимал, что завод — не картинная галерея; но работа и условия, в которых приходилось ее выполнять, были нагромождением непрерывных ужасов, и Уолтеру, валившемуся с ног от усталости после десяти часов неослабного напряжения, иногда казалось, что когда-нибудь он очнется от этого кошмара со страшным криком. Изнурительной и отупляющей была даже не сама по себе работа, которая состояла в том, чтобы в бесконечной веренице автомобильных кузовов, медленно и монотонно, подобно множеству одинаковых стальных роботов, двигавшихся на конвейере, отыскивать пузыри и вмятины и выправлять их. Это называлось рихтовкой.
Труднее всего было работать быстро и чисто, когда за спиной стоит мастер и буравит тебя взглядом сквозь толстые линзы очков. Уолтер прикинул, что в лучшем случае на рихтовку одного кузова с момента, когда он попадает на конвейер и пока не дойдет до платформы, откуда его, подцепив краном, отправят в бондеризационную камеру, у него в распоряжении не больше трех с половиной минут. Если он начинал сразу, как только контролер обозначал мелом дефекты — кружочком вмятины, крестиком пузыри, — он мог закончить работу раньше, чем кузов доходил до контролера, стоявшего в конце конвейера; в случае же, если вмятины оказались слишком глубоки и их было слишком много, он продолжал с остервенением бить по металлу, присев на корточки и напрягаясь так, что пот лил с него градом; рядом с ним среди путаницы резиновых шлангов работал сварщик, и пламя его газовой горелки было таким обжигающим, что пот на лице мгновенно просыхал, а контролер-приемщик тем временем, стоя за его спиной, с невозмутимым видом помечал мелом вновь обнаруженные в этом проклятом металле вмятины и пузыри. Поняв наконец, что его усилия тщетны, он поднимался и, с виноватым видом уступив место равнодушному рабочему-дефектчику, которому предстояло доделать его работу, шел торопливо вдоль конвейера, моля бога, чтобы следующий кузов — на его долю приходился каждый третий — был в мало-мальски приличном состоянии.
Хуже всего было, когда раздавался пронзительный свисток, и, оторвав взгляд от ненавистной вмятины, по которой он отупело постукивал концом напильника, Уолтер видел в дальнем углу цеха мастера, сердито махавшего ему сигарой. Заранее зная, что ничего хорошего его не ждет, он бросал работу и спешил на зов, пытаясь внутренне подготовить себя к неизбежному, но ему это плохо удавалось.
— И это называется работа? — спрашивал мастер, яростно прикусывая кончик сигары. — Ты хочешь получать зарплату рихтовщика и пропускаешь такой брак? — Гневно сверкая глазами за толстыми линзами, мастер указывал на покачивающийся в воздухе кузов, свежеиспещренный меловыми пометками. — Доделать немедленно!
И Уолтер тут же принимался за работу, вытирая со лба пот рукавицей и яростно, но неумело орудуя напильником.
К тому моменту, когда он, более или менее сносно исправив недоделки, бегом возвращался к своему месту у конвейера, он обнаруживал, что опять отстал, да так, что потребуется не меньше часа, чтобы отрихтовать пропущенные кузова; утешало только то, что хотя бы этот час на него не будут сыпаться нарекания.
Вполне естественно, что работавшие с ним люди жалели его и давали ему всевозможные советы. Кроме него, на конвейере было еще два рихтовщика. Один из них, толстый мужчина сурового вида, лидер оппозиции в заводском профсоюзе, возмущался, что там ничего не делают, чтобы защитить права рабочих, которые, как Уолтер, проходят испытательный срок.
— И еще я тебе скажу. Есть страны, где такому толковому и работящему парню, как ты, который хочет учиться, не приходится проводить лучшие свои годы на заводе, чтобы скопить деньги на учебу. Его посылает государство, и оно же несет все расходы. Ему надо только доказать, что у него голова варит, и его будущее обеспечено.
Уолтер соглашался: да, конечно, все это очень заманчиво, только вот насчет того, что «голова варит», — уж очень это напоминает отцовские восхваления жизни́ в Штатах. И потом, он не понимал, какую практическую пользу может от этого иметь он сейчас, здесь, — разве лишь удовлетворение, что в каких-то неизвестных странах парни его возраста живут лучше, чем он.
Третий рихтовщик, худощавый мужчина с постоянно иронической усмешкой, некоторое время прислушивался к разговору о бесплатном обучении. Затем, сунув руку за ворот рубахи, почесал себе грудь и громко рассмеялся.
— Ты надеешься обратить этого парнишку в свою веру, когда все вокруг твердит ему о том, что здесь так прекрасно? — Он покровительственно, словно гладя по голове, похлопал толстяка по плечу концом напильника. — Даже если ему и придется помучиться немножко больше, чем нужно, чтобы получить образование, он свободный человек. Он может делать сколько угодно ошибок, может даже узнать кое-что, чего нет в университетской программе.
И он снова приступил к работе, не дав толстяку возможности возразить.
К счастью для всех троих, толстяка рихтовщика вскоре перевели в другой цех. Однако на его место пришел хмурый старательный рабочий, который наблюдал за неумелой работой Уолтера со все возрастающим раздражением. Наконец он не выдержал.
— Самое главное в нашем деле, парень, — скорость. Скорость, — с ожесточением сказал он, — и еще — как ты отключаешься от всего вокруг. Будешь копаться и злиться из-за своих же ошибок — далеко не уедешь. — Он довольно улыбнулся, глядя на приближавшийся к нему кузов, весь в царапинах и вмятинах. — Быстро оцени работу, выбери самые трудные вмятины и с них и начинай. А что попроще, оставь напоследок — дефектчики доделают.
Третий рабочий, тот самый худощавый скептик с седыми волосами и молодым лицом, который всем в цеху нравился, хотя никто о нем толком ничего не знал, слушал молча, со странной, чуть заметной ухмылкой. Сунув в рот жевательную резинку, он подвигал челюстями и сказал:
— Иными словами, Орин, ты хочешь, чтобы он находил удовольствие в работе. Было бы куда полезнее, если бы ты нагнулся и показал ему, как это делается. Подожди минутку, Уолтер.
Уолтер сидел на корточках перед нишей колеса и постукивал молотком по отвертке, пытаясь просунуть ее в кузов исподнизу, чтобы выправить вмятину; но у него ничего не получалось, и, промахнувшись, он ударил молотком себя по левой руке так сильно, что ему пришлось зажмуриться, чтобы сдержать слезы.
— Дай мне отвертку.
Протянув ему инструмент, Уолтер впервые заметил странную, выцветшую, словно старый флаг, татуировку на его правой руке: американский орел [26], вцепившийся когтями в кисть, с победно раскрытым клювом, обращенным к локтю, — казалось, вот-вот раздастся его клекот. Не
