в гамак.
Генка посмотрел на ату ногу, и ему сразу стало противно. Он брезгливо сморщился.
Мальчишка увидел, тотчас плюнул шелухой в его сторону.
Генка остановился.
— Ты чего?
— А ты чего? Что стоишь?
— Не твое дело, хочу — стою, хочу — иду.
— А ну проходи.
— Никуда не пойду. Твоя, что ли, улица?
— Сейчас встану, покажу чья улица.
— Встань!
— А вот и встану!
— Встань, попробуй!
Мальчишка смерил Генку глазами, с любопытством спросил:
— Нездешний?
— Твое какое дело?
— Я тоже нездешний. — И миролюбиво предложил: — Заходи, поговорим, а то тут со скуки подохнешь.
Мальчишка удивительно напоминал собой безбилетника на катере. Того, что лопал мороженое. «Паразит», сказала про него Тоня. А теперь… теперь такой же вот предлагает Генке «поговорить».
— На кой ты мне сдался, — прошипел Генка, — подыхай сам со скуки, — и пошел прочь.
— Цыган, Цыган, куси его! — истошно заорал мальчишка.
Позади загремела цепь, но Генка даже шагу не прибавил, не обернулся. На душе было муторно, как будто не с человеком поговорил, а ненароком отраву для мух выпил.
Что теперь делать, куда идти? Не возвращаться же к ребятам. Ох, и глупость он сморозил: подумаешь, девчонка посмеялась. Надо было самому тоже засмеяться и снова пойти работать. Другие-то работают, им легче, что ли? И, если по-честному говорить, вовсе он не из-за девчонки ушел…
Дома никого не было, даже Томочки.
Генка послонялся по усадьбе, сел за стол и приуныл. Зачем было сюда ехать? Пошли бы они сейчас с Сашкой купаться или, если он занят, с Тоней поговорили бы, почитать можно было. А здесь и читать нечего: все Миколкины книги на украинском языке. С самим Миколкой теперь не поговоришь — ноль внимания на Генку, фунт презрения.
Если бы он руку, ногу поранил — никто бы ничего, а так… Генка осмотрел свои руки. Как назло, ни одной царапины. Дурак, босиком не ходил, может, ногу занозил бы.
Генка поднял колючку с земли, поколол ладонь — больно. Еще нарывать станет, не обрадуешься. Может, сказать, что голова заболела? А что ответить, если станут спрашивать, где болит, да как болит? Почем он знает, как она болит. Это у взрослых только вечно голова болит…
От всех этих дум Генка так расстроился, что впору завыть. Он встал, не зная, куда деть себя, и вдруг увидел, что у плетня стоит она — та самая, стриженая. Генка застыл, не зная, что делать. А девчонка смотрела на него очень странно — виновато и покорно.
От калитки же шел к Генке Микола.
— Звиняйся, — сказал Микола девчонке, завидя Генку.
— Звиняюсь, — виновато и покорно ответила девчонка из-за плетня.
Генка не сразу сообразил, в чем дело. А когда понял, сердце его подпрыгнуло от радости. Ну конечно же, все считают, что он только из-за нее ушел. Просто думают, что обиделся человек, и все. Обидеться ведь каждый может.
И оттого что все так легко и просто обошлось, Генка засмеялся и, чтобы объяснить причину неожиданного смеха, сказал:
— Я думал, что пацан стоит, платья не видно…
— Це Настька, — ответил Микола и ласково посмотрел на девчонку.
Работа теперь совсем не казалась почему-то такой тяжелой. А когда запели песни, и вовсе стало легко. Генка тоже пел. И хотя многие песни были украинскими, незнакомыми, он все равно подтягивал, потому что невозможно было удержаться, когда даже сдержанный Микола и то пел.
Относя ведро с абрикосами к корзине, Генка не раз сталкивался с Настей. Один раз она улыбнулась ему, показав мелкие, белые как сахар зубы. Генка торопливо улыбнулся ей тоже. Хорошая девчонка. Если б не она, что бы он сейчас делал!
Ужинали уже в потемках, хотя было всего часов девять. Геннадий Афанасьевич зажег керосиновую лампу на столе. И сразу на нее из темноты полетели мотыльки. Они с лихорадочной скоростью кружились вокруг лампы, ударялись об нее, падали и снова кружились, кружились…
— Чего они кружатся, интересно? Ведь горячо, — Генка дотронулся пальцем до лампы и отдернул, обжегшись.
— Я тоже как-то интересовался, — задумчиво откликнулся Геннадий Афанасьевич. — Не знаю, правильно или нет сообразил.
— Расскажите.
— Думаю так: земля-то вокруг солнышка вертится, ну и все живое с ней вокруг солнца вертится. А тут и светит и тепло. Поди объясни им, что это не солнце.
Генка подумал.
— Ну, а мухи, комары чего не летают?
— Комары солнца не любят, а мухам что — днем налетаются, ночью спят. Это вот мотылям всего один день отпущен, спать некогда. — И позвал: — Даша, где ходишь, иди к нам!
— Почему вас Дашей зовут? — спросил Генка после ужина.
— Была Дорой, стала Дашей, — грустно усмехнулась тетя. — Ну как тебе нравится дядя Гена?
— Хороший.
— Золотой человек, — убежденно сказала тетя Даша. — Боялась я за него выходить, думала, после Васечки не привыкну. Да Миколку больно жалко было: ходит сопливый, отец работает, присмотреть некому. А я одна…
— А чего он бороду носит, ведь не старый еще?
— Моложе он меня, вот и прячется, как будто люди не знают.
…Томочка уже спала. Микола в темноте слушал радио. Послушал и Генка, но скоро ему надоела передача на малопонятном языке, и он решил выйти, поискать тетю Дашу.
Тетя Даша сидела рядом с мужем на порожке. Генка услышал ее неторопливый говорок.
— Геша, вот племянник-то говорит, чтоб ты бороду обрил. Молодой, говорит, красивый, а бороду носит.
— И с бородой хорош.
Генка видел в проеме двери, как женщина положила голову на плечо мужчине:
— Васечка все хотел усы отрастить, я не давала. Дура была, молодая.
— А теперь мне хочешь бороду обрить. Тоже потом скажешь… глупая была.
— Так ты-то жив, а он… Так и не посмотрел на себя с усами.
— Полно, Даша, сколько лет прошло, все убиваешься.
— Дети у нас с ним были, — извиняющимся тоном сказала Даша.
— Теперь Кольку, Томочку растить надо.
Мягкие потоки лунного света освещали темные фигуры людей, неподвижно застывшие деревья, дома, дорогу…
— Господи, — простонала женщина, — хоть бы войны больше не было.
Генка любил фильмы и книги про войну. Он всегда жалел, что поздно родился. Интересное было время! Но сейчас, слушая тихий грустный голос тети Даши, он как-то очень отчетливо понял, что означает для нее это короткое, бухающее слово — война.
Война — это погибший дядя Вася, это пропавшие без вести Игорь, Олег. Как бы сейчас все было, если бы не война? Генке представилось, как вошли бы сейчас из-за калитки во двор его двоюродные братья, шумно смеясь, переговариваясь. «А ну, Генка, иди сюда, померяемся, кто из нас выше, каланча
