с Потаповым повертываем навстречу воинскому. Нам хочется увидеть его поближе и поздороваться с ним по-солдатски. Я марширую в затылок своему другу. Подойдя к воинскому, мы на ходу приветствуем его в один голос:
- Здрав… жалам… вашвысбродь!
Воинский поднимает руку к козырьку, глядит на нас сквозь свои страшные очки, и на лице его, под очками, появляется улыбка.
Правда, улыбка эта не очень приветлива, похожа на гримасу, но мы не в обиде на воинского: до улыбок ли человеку, если у него глаз выбит на войне!
Бывали все-таки славные деньки. Однажды разнеслась весть, что в Пудож едет губернатор. И городовые забегали по домам, выгоняя хозяев расчищать заваленные снегом улицы.
Губернатор до Пудожа не добрался, застрял где-то в сугробах, но мы воспользовались случаем и, пока городовые бегали, успели заработать вдвоем восемьдесят пять копеек, нанимаясь к хозяевам расчищать улицы против их домов.
С таким богатством в кармане мы помчались в лавку и купили себе по черному кожаному ремню со светлой бляхой - мечта всех деревенских учеников.
Бляхи сверкали на неподходящей для них одежде, но это нас не смущало. Раз на поясе есть бляха, значит, можно смело шагать по расчищенным улицам Пудожа: все видят, что идут ученики городского училища.
Теперь и в гости можно было пойти. С городом мы уже познакомились, повидали на обедне все начальство, побывали и на параде, потолкались в лавках, поглазели на дома. Оставалось только поглядеть, как городские люди живут в своих домах.
И мы зашагали к Ване, который давно уже звал нас в гости, обещал почитать стихи.
Ваня жил в старом, покосившемся двухэтажном деревянном доме, на втором этаже, куда вела прямо с улицы тоже изрядно покосившаяся лестница. Осторожно поднявшись по ней, мы зашли в темные сени и начали покашливать, давая этим хозяевам знать, что пришли гости.
В ответ на наше вежливое покашливание за дверью раздался резкий голос:
- Кто там?
- Это мы… извините за беспокойство…
- Кто такие «мы»?
- Ученики, товарищи Вани.
Дверь открылась, и появившаяся на пороге хозяйка с неприятным лицом крикнула:
- Ваня, тут к тебе какие-то товарищи притащились!
Ваня выбежал в кухню, и за ним вышел его отец, Филипп Иванович. Он был чуть повыше Вани, еще не старый, но уже совсем седой.
- А, ученики! Добро пожаловать! - сказал Филипп Иванович.
По его приглашению мы зашли в комнату, и Филипп Иванович усадил нас на старый-престарый диван, с глубокой, промятой в середине ямой, и тихим, ласковым голосом начал расспрашивать, как мы учимся, как поживаем и нравится ли нам Пудож.
Мы не жаловались ни на Пудож, ни на свою жизнь, но он все-таки утешал нас:
- Терпите, ребята! Тянитесь, учитесь, будьте усердны и почтительны к старшим. Кончите учиться и станете жить не хуже, чем я.
- Филя! - крикнула ему из кухни жена. - Самовар ставить, что ли?
- Да, Панечка, ты бы поставила самоварчик, надо учеников угостить, - ответил Филипп Иванович.
- Ладно, поставлю, - неохотно отозвалась жена.
Она молча, сердито накрыла на стол, поставила стаканы, сахарницу и тарелку с французскими булками; мелко нарезала их, принесла самовар, и мы, попивая с блюдечек чаёк, продолжали беседу за столом. Сначала говорил один Филипп Иванович - все больше о том, как много надо учиться, чтобы выдержать экзамен на первый классный чин. Мы с Потаповым, когда надо, поддакивали, когда надо, вздыхали, но больше покашливали, чтобы обратить внимание хозяйки на наши опустевшие стаканы, и ждали, пока она предложит нам взять еще по кусочку булки. Выпив несколько стаканов чая, хозяйка стала добрее, поближе подвинула нам тарелку е булками и, угощая, уже говорила:
- Кушайте на здоровье!
Постепенно она вступала в беседу, и под конец чаепития говорила уже одна хозяйка - о том, что если бы не она, так Филя никогда не выбился бы в люди, не стал чиновником на почте, так бы и служил все писарем в земской управе; перебивались бы на десять рублей жалованья, с хлеба на квас, а теперь на двадцать пять рублей можно уже жить, даже на выигрышный билет отложить рубля два.
Ваня сидел за столом молча; попив чаю, позванивал ложечкой в пустом стакане. Он терпеливо ждал, пока мать уберет со стола и мы попросим его почитать вслух «Кавказского пленника» или «Мцыри».
Обе поэмы Ваня знал наизусть, но «Мцыри» он не просто читал, а представлял. И на этот раз, как только мы его попросили, Ваня вышел на середину комнаты, минутку постоял задумавшись, будто вспоминал что-то, и вдруг на лице его появилось страдальческое выражение, и весь он стал похож на маленького старичка.
У меня всегда мурашки пробегали по телу, когда Ваня замогильным голосом произносил эпиграф поэмы:
Вкушая, вкусих мало меду и се аз умираю.
Потом, вскидывая голову, он начинал бойко:
Немного лет тому назад
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры…
Скороговоркой Ваня быстро доходил до исповеди Мцыри, и тогда голос его то поднимался до крика, то опускался до шепота. Он хватался за голову, за грудь, вздымал и простирал руки.
Лицо его выражало такие душевные мучения, что у нас с Потаповым слезы подкатывались к горлу, и мы давились, глотая их.
Его переживания были нам понятны, особенно когда он после слов:
Слезы не знал я никогда,
Но тут я плакал без стыда, -
восклицал:
и, поднимая руку над головой, сам себе отвечал замирающим шепотом:
Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес.
Мы по себе знали, что одному ночью в лесу страшно - волки, медведи, лешие…
Но больше всего нам нравилось, как Ваня изображал схватку /Мцыри с барсом. Он отскакивал назад, делал прыжок вперед, наносил удар и, обращаясь к нам, говорил:
Удар мой верен был и скор.
Это был не Ваня, а сам Мцыри с суковатой дубиной в руке.
Ваня опять уже молча сидел за столом, позванивал ложечкой в пустом стакане, а у нас перед глазами все еще прыгал окровавленный барс.
- Наградил
