бог нашего Ваню талантом, - говорил Филипп Иванович.
Растроганная хозяйка, смахивая с глаз слезы, спрашивала:
- Самоварчик подогреть, что ли?
- Подогрей, Панечка, подогрей, не жалей угольков для хороших гостей. И булочек на тарелку еще нарежь. Чего пустым чаем-то полоскать животы! - говорил Филипп Иванович, подмигивая нам.
Побывали мы в гостях и у нашего инспектора, в котором с первого раза почувствовали человека, желавшего нам всякого добра.
Алексей Петрович жил со своей большой семьей при училище, занимал квартирку, выходящую в коридор, где мы толклись во время перемен. А кухня, в которой хозяйничала его жена, Клавдия Ивановна, помещалась по другую сторону коридора. Иной раз, подняв возню, мы сослепу налетали на Клавдию Ивановну, и она роняла тарелки или проливала на нас горячие щи. Поэтому, прежде чем выйти в коридор, она обычно кричала:
- Ребята, я с посудой, осторожнее!
Иногда во время уроков Алексея Петровича она заглядывала к нам в класс и звала мужа:
- Лешенька, выйди на минутку.
Алексей Петрович не любил этого.
- Ну чего тебе? - сердито спрашивал он, выходя, и возвращался в класс сердитый.
На переменах Клавдия Ивановна часто просила нас: «Пожалуйста, ребята, очень прошу вас, не шумите у дверей - Олечка больна».
У нее постоянно болел кто-нибудь из детей, а их было много. На переменах они шныряли среди нас по коридору, но мы никак не могли запомнить их по имени - все были маленькие и все рыжеволосые, в отца.
«Ну как, Олечка, выздоровела?»
«А я не Олечка, я Лена», - обиженно отвечала девочка.
Сам Алексей Петрович был человеком тяжело больным. Закашляется на уроке в платок, выйдет из класса и не вернется.
«Господин инспектор в постель легли», - объявлял в таких случаях сторож Алексей.
Приходил доктор. Проводив его, сторож говорил:
«Чего тут доктора могут поделать, ежели у человека душа сгорела?»
Но проходил день-другой, и Алексей Петрович появлялся в классе, свежий, румяный, в пиджаке с блестящими пуговицами и в ботинках, начищенных до зеркального блеска.
Утром, придя в училище, мы видели, как сторож Алексей трудился у окна в коридоре над ботинками инспектора. Он чистил их сначала сухой щеткой, потом плевал на щетку и снова чистил, потом плевал на ботинки и опять чистил; посматривал на них, поднося к окну, на свет, и спрашивал кого-либо из нас:
«Как, ребята, зеркало, а?»
«Пожалуй, и у самого воинского начальника сапоги так не блестят», - говорили мы.
«Эх, ребята, ребята, вам бы только на воинского глядеть в обедню! - сокрушенно покачав головой, скажет, бывало, Алексей. Посмотрит на вычищенные ботинки и вздохнет: - Как зеркало, блестят, а что Петровичу из того, ежели доктора не удержат его на земле!»
Жалея Алексея Петровича, мы учились по его предметам особенно старательно.
Однажды он заговорил с нами об Иване Емельяновиче:
- Что же это вы, Ломоносовы, забыли своего старого учителя, не пишете ему? Книги виноваты? Или, может, семи копеек на марку нет? А Иван Емельянович обижается на вас.
- А почему вы знаете, что он обижается? - спросил Потапов.
- Пишет мне, не забывает старых друзей, - сказал Алексей Петрович и пообещал нам прочесть, что пишет о нас Иван Емельянович, если мы зайдем к нему когда-нибудь в гости.
Обрадовавшись приглашению, мы не стали откладывать его на когда-нибудь, а отправились в гости к инспектору в тот же день, как только дождались последнего звонка.
Инспекторская квартира помещалась в бывшем угловом классе, разделенном дощатыми перегородками на четыре клетушки, одной из которых была темная прихожая.
Клавдия Ивановна, выходя на кухню, оставляла иной раз дверь в квартиру открытой, и мы с Потаповым, по своей привычке совать всюду носы, пользуясь случаем, заглядывали в прихожую.
Но что увидишь в темной прихожей? Нас грызло любопытство заглянуть в инспекторские комнаты. И вот вдруг получаем приглашение. Значит, нечего нам покашливать в прихожей, можно смело стучать в дверь.
Открыла дверь нам Клавдия Ивановна, как всегда, встрепанная, всклокоченная и будто испуганная.
- Чего вам, мальчики? Алексея Петровича? Так он плохо себя чувствует.
Но за перегородкой раздался голос самого Алексея Петровича:
- Кто там ко мне? Дети? Так пусть заходят.
Мы зашли за перегородку, в маленький инспекторский кабинетик, и увидели, что Алексей Петрович лежит на кушетке с газетой в руках.
В ответ на наше громкое «здравствуйте» он помахал нам газетой и весело заговорил:
- Слыхали, дети, какие события происходят в нашей губернии?
Откуда нам было слышать про губернию! В Пудоже говорили: «Губерния у нас аж за Онежским озером».
А мы знали, что Онежское озеро самое большое.
- Так вот, слушайте! - сказал Алексей Петрович и прочел нам из газеты, что «в нашу северную губернию назначен новый директор народных училищ, статский советник Иван Львович Волкович». - Во как! В одном лице два хищных зверя.
- Леша! - в ужасе вскрикнула за перегородкой Клавдия Ивановна. - Что ты говоришь!
- А разве не верно? Лев и волк в одном лице. Всех нас съест, с костями проглотит! - Алексей Петрович стал громко смеяться и смеялся, пока его не начал душить кашель.
Клавдия Ивановна прибежала в кабинет, вывела нас в прихожую и расплакалась.
- Голубчики, я вас очень прошу никому не говорить, - умоляла она нас. - Сами понимаете, что Алексей Петрович выпил - вот и сказал лишнее. Дойдет до начальства, и его могут уволить. А он человек больной - куда мы денемся с детьми? Дайте, голубчики, крест, что никому не скажете.
Мы перекрестились, что не скажем, и Клавдия Ивановна, успокоившись, повела нас на кухню, дала по пирожку.
Выйдя из училища, Потапов сказал:
- Ну, Васька, гляди - могила!
- Могила! - повторил я.
Клавдии Ивановне нечего было бояться. Мы понимали, что раз Алексей Петрович выпил - значит, сказал лишнее и что нам лучше откусить себе языки, чем проболтаться об этом.
Что писал о нас Иван Емельянович, мы так и не узнали.
Но на другой день Алексей Петрович, придя на урок, подошел к нам и молча положил на нашу парту семикопеечную почтовую марку. Теперь нельзя уже было не написать Ивану Емельяновичу. И вечером в общежитии мы с Потаповым долго чистили перья в волосах, размышляя, о чем бы это нам написать своему учителю.
О многом можно было написать, да
