— Така! Пожалуйста, не мучай меня! Я должен довести дело до конца. Сам. Один. Никому другому тут места нет.
Она молчала. Стояла не шелохнувшись, с поднятой головой, не отворачиваясь. Минуту назад, слыша его признание, она не таила счастья и теперь не пыталась скрыть ту боль, что причинили жестокие слова. Ее будто охраняла какая-то необычайная женская гордость, присущая ей одной.
— Позволь мне уйти, Така.
Она кивнула:
— Господь да пребудет с тобой, Даниил. Куда бы ты ни шел.
Он обернулся, увидел — она все стоит не шелохнувшись, смотрит ему вслед.
Он брел обратно в селение, снова, как и по пути в город, один. Мрачный вид отпугивал прохожих. Измученному, несчастному, Даниилу было не до рассказов о празднике, но едва войдя в дом и глянув на Лию, он понял — промолчать не удастся. Сестра ждет, сложила ручки, словно дитя, глаза сияют.
— Ну, как там было? Правда, Така хорошенькая? Расскажи, как она одета?
— Что-то такое белое, — буркнул брат. Посмотрел на сестру, и, как ни болело его сердце от свежей утраты, вдруг стало еще горше — сидит тут одна в унылой, мрачной комнатенке, а остальные танцуют в залитом солнцем винограднике. По крайней мере, надо ей все описать.
— У них, у девушек, в волосах цветы, — через силу начал он. Тут ему будто стукнуло в голову. Шагнул за порог, сорвал несколько невзрачных цветочков, выросших у дома, сплел их в венок, украсил золотистую головку. — Как у тебя.
Лия, в полном восторге, потянулась к цветам.
— Девушки движутся одна за другой длинной вереницей — танцуют.
— Вот так? — Лия притопнула ногой, закружилась, подняв руки над головой.
«Откуда девочка знает, как танцевать? — изумился Даниил. — Никто ее не учил, а движения такие ритмичные».
От ее радости и у него немного полегчало на сердце.
— Вот бы тебе с ними потанцевать. Ты хорошенькая, ничем не хуже других, — улыбнулся он сестре.
Лия замерла рядом с братом, голубые глаза посерьезнели:
— Я хорошенькая, Даниил?
Что такое, почему его одного на всем белом свете уже второй раз за день мучают такими вопросами? Он вспомнил сияющую красоту Мальтаки, ласково ответил сестре:
— Да, очень хорошенькая.
— Правда? Не хуже остальных девушек?
— Куда лучше многих.
Ему, конечно, хочется ее порадовать, но удивительно — откуда такая настойчивость?
— Така тоже говорит — я хорошенькая, — серьезно произнесла Лия, будто сделала для себя открытие. — Как ты думаешь, а кому-нибудь другому — не тебе и не Таке — я могу понравиться?
— Ты Иоилю нравишься.
— Он добрый, вроде Таки, — отмахнулась Лия, — Иоиль не считается.
Замолчала, потом, как всегда неожиданно, очнулась от задумчивости, деловито разложила еду:
— Все готово, Даниил. А после ужина тебя ждет сюрприз.
Он сразу понял — ему не отвертеться, в настроении он или нет. Не сняв венка с головы, Лия выложила хлеб, поставила миску с тушеными овощами. Как ни занят он был своими горькими мыслями, заметил — она почти не ест, глядит на него, как ребенок, который и проболтаться заранее боится, и сдерживаться уже не в силах.
Овощи съедены. Лия вытащила что-то, спрятанное в уголке. Плетеная корзинка с фруктами. Самые отборные — глянцевитые лиловые гранаты, сочный инжир. Не многим в Галилее доступно такое угощение, обычно эти фрукты покупают только раз в году, несут в Иерусалимский Храм на праздник первых плодов[80]. Нет, соседи таким не поделятся.
— Получила плату за полотно?
— Не угадал, — девочка просто светилась удовольствием, — это подарок.
Он недоуменно ждал продолжения.
— Маркус сегодня принес.
Он уже откусил первый сладкий кусок и вдруг замер, словно фрукт оказался насквозь гнилой.
— Кто такой Маркус?
— Ну, ты знаешь. Тот солдат, что приезжает на лошади.
Даниил отшвырнул корзинку — фрукты покатились по комнате, наподдал гранат, тот с противным звуком шмякнулся о стену. Юноша вскочил на ноги, его трясло от злобы. С жалобным стоном Лия, стоя на коленках, потянулась за апельсином. Схватила его, попыталась, рыдая, вытереть подолом платья. Он вырвал апельсин у нее из рук.
— Откуда ты знаешь его имя? Как этот римский пес осмелился приносить тебе подарки?
Лия вжалась в угол.
— Отвечай! Откуда ты его знаешь? — схватил девочку за плечо, резко встряхнул. Лия беззвучно сползла на пол.
Он услышал свой собственный голос, нет, крик и непотребную брань, слова, которых никогда прежде не произносил, да и слышал только в пещере. Постепенно черная пелена спала с глаз, и Даниил увидел жалкий комочек у своих ног, бледное, испуганное личико, венок, соскользнувший с золотистых волос. Девочка отвернулась, словно ожидая удара. Он разжал руки, отступил. Какой стыд! Что он натворил!
— Я не хотел тебя обидеть, — уже тише проговорил он. — Отвечай, что этот человек сделал?
Еле слышный голосок из-под завесы волос:
— Он мой друг.
— С каких это пор?
— С лета. Приходит повидать меня, когда тебя дома нет.
— И ты позволила римлянину войти в мой дом? — у него все застыло внутри.
— Нет… нет! Он никогда в дом не входил!
— Как так?
— Он просто сидит на коне за стеной садика и разговаривает со мной.
— Только разговаривает? Клянешься?
Она подняла голову, поглядела на брата с таким небывалым достоинством, что он даже попятился.
— И о чем вы разговариваете?
— Он не слишком хорошо говорит, многих слов не знает. Рассказывает мне о своей семье — они живут далеко-далеко, в стране под названием Галлия[81]. Он из маленькой деревушки, а вокруг лес. Римляне захватили его деревушку. У него есть брат и две сестры, и у всех волосы золотистые.
Как у меня. Я давно хотела тебе сказать, Даниил. Столько раз собиралась! Но стоит ему прийти в мастерскую, стоит тебе подумать о нем — у тебя лицо чернеет. Я так боялась.
— И правильно, что боялась. Я бы вырвал ему язык! И еще вырву, дай только найти.
Сначала девочка просто съежилась от страха, а потом вдруг резко вскочила на ноги:
— Нет! Нет! Не трогай его! Обещай, что не тронешь! Если ты его тронешь… я умру!
Брат с презрением глянул на сестру. Он уже понял, что она не лжет — римлянин в дом не входил.
— Перестань канючить, — жестко отрезал Даниил. — Я его не убью, если пообещаешь никогда с ним не разговаривать.
— Обещаю, никогда в жизни!
— Поклянись! Самой страшной клятвой!
— Клянусь! Я все сделаю, все, что ты хочешь.
— И никогда больше не покажешься ему на глаза?
— Нет, нет, и даже в садик не выйду.
— Ты опозорила мой дом, опозорила дом Симона, память нашего отца. Опозорила весь Израиль!
Лия снова разразилась рыданиями.
— Плачь, плачь! — грубо крикнул он. — Лей свои глупые слезы! Посмотрим, сможешь ли ты смыть свой позор.
Он слепо повернулся к двери, только бы подальше от сестры. Она лежала, уткнувшись лицом в земляной пол. Его сердце дрогнуло. Но тут вспомнилось — «он по дому тоскует». Уже тогда она обманывала! Даниил резко выскочил из комнаты, хлопнул дверью.
Час за часом ходил он по улицам селения, бродил по зеленеющим лугам на склонах холмов, вышагивал по дороге, несколько раз вымокал под проливным дождем. Сперва хотел найти римлянина. Пала ночь, и он уже не знал, куда идет. С первыми проблесками зари повернул обратно. Вошел в селение, измученный, опустошенный, боль в плече пульсировала, не затихая. Однако долгие часы ходьбы успокоили его, дикий гнев исчез, и на его место пришел стыд.
Хорошо, что легионер не попался ему на пути. Не то навлек бы на селение немалые беды. Теперь, когда голова прояснилась, как ни горько ему было, он понимал — мстить тут не за что. В римском легионе свои законы, не мягче иудейских. Но никакой закон, ни римский, ни иудейский, не может запретить солдату разговаривать с еврейской девушкой поверх глинобитной стены сада.
И что Лия понимает про Рим? Для сестры он — мальчишка, чуть старшее ее самой, да еще с такими же, как у девочки, золотистыми волосами. Но почему она не испугалась солдата?
«Не надо было на нее кричать, — сокрушался Даниил. — Как бы ее утешить, чтобы меня не боялась?»
Но проклятый римлянин больше и шагу не ступит в кузницу!
Домик был тих и безмолвен. По пыльному полу разбросаны фрукты. Лия сидит в уголке, в волосах запутались невзрачные цветочки. Даниил вошел в комнату, но она даже не подняла головы.
За пару минут исчезло все, чего удалось добиться за долгие месяцы. В одну ночь Лия снова превратилась в бледный призрак, съежившийся подле умирающей бабушки. Она больше не расчесывает золотистых волос, не метет пол, почти не разговаривает. К ткацкому станку и не подходит. Сидит, понурив голову, ничего не делая, целый день. Как будто Даниил только вернулся домой, и ничего еще не переменилось. Нет, стало еще хуже — теперь она страшится и его.
